кая личность падает жертвой исторического прогресса: он не хочет жертвовать существующим поколением людей во имя счастья грядущих поколений. Человеческая личность не есть лишь средство для будущего, она есть и цель в себе. Герцен был основателем русского народнического социализма, он, как и очень многие русские люди XIX века, враг буржуазного мира. Он обличал мещанство Запада, видел его и в социализме, и он верил, что русский народ, прежде всего русский мужик, соединит принцип личности, которая все более исчезает в обезличивающемся Западе, с принципом общинности, коммюнотарности, лежащим в основе русского крестьянского мира. Вместе с тем Герцен был совершенно свободен от иллюзий оптимистической веры в прогресс. Закона прогресса не существует. Прогресс есть дело человеческой активности. Миросозерцание Герцена не было религиозным, но он ставил те же проблемы, которые ставили у нас и на почве религиозного миросозерцания. Герцен, как в те годы Н. Михайловский и Лавров, исповедывал индивидуалистический социализм, очень русский. Из западных социальных мыслителей это ближе всего к Прудону, которого очень ценили. Но тема о личности и ее столкновении с миропорядком достигает предельной остроты у Достоевского. В этом отношении на Западе с ним может сравниться лишь Кирхегардт, которого в России совсем не знали. Уже в «Записках из подполья» объявляется восстание подпольного человека против миропорядка, против власти общего (всемства)[Вся мысль Л. Шестова отсюда вышла.], против необходимости, против дважды два четыре, против пре-

240//241

вращения неповторимой, единственной личности в штифтик, в средство для чуждых ей целей. Достоевский является сам предстателем за живую личность и готов выразить свое восстание в самой парадоксальной форме. Наибольшей остроты и значительности достигает экзистенциальная диалектика Достоевского о личности и миропорядке в разговоре Ив. Карамазова с Алешей. Это самое известное место, в котором Ив. Карамазов ставит вопрос, можно ли согласиться на творение мира, основанное на слезинке хотя бы одного замученного ребенка. Можно ли принять миропорядок, основанный на страданиях живых личностей? И Ив. Карамазов возвращает Богу билет на вход в мировую гармонию. Это есть очень русская тема, тема о Теодицее, она обострялась в тему о судьбе живой личности, о столкновении ее с мировым процессом. В «Легенде о Великом Инквизиторе» продолжается та же диалектика, но связывается главным образом с темой о свободе, центральной для Достоевского. Проблема личности беспокоила и всю нашу мысль начала XX века[Наиболее центральна она для моего философского миросозерцания.]. Но индивидуализм всегда был нам чужд, и мы не связывали с ним нашего пафоса личности. Достоевский был менее всего индивидуалистом, он утверждал, что все ответственны за всех.

III

Западноевропейские люди иногда высоко ценят русскую литературу, русскую музыку, что не мешает

241//242

им считать русских варварами. Но русская литература XIX века не может не поражать своей исключительной человечностью. Она проникнута состраданием к человеку, болью о судьбе человека, народа, всей стенающей и ждущей избавления твари. Поразительна универсальная человечность Пушкина. В нем нет еще той скабрезности, которая потом появилась в русской литературе. Пушкину ничто человеческое не чуждо, в нем есть универсальная отзывчивость, которая дала Достоевскому повод говорить, что русский человек — всечеловек. Все творчество великого русского поэта проникнуто человеческим отношением к человеку. Эта человечность не была моралистической, не была отвлеченной идеей, напр<имер>, идеей блага человечества, это непосредственная живая человечность. Один из самых замечательных результатов русской революции— это культ Пушкина во всем русском народе. Он поистине стал всенародным поэтом, его читают крестьяне и рабочие и восторгаются им. Читают все народности Советского Союза. Он пророчески предвидел свою судьбу.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа…

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой