На пороге новой эпохи (сборник статей)

304//305

лучше статей Сартра, но в них нет ничего особенно оригинального. Если сбросить новую философскую терминологию, то многое окажется очень старым, почти банальным. Журнал ставит себе актуальные задачи. Но остается невыясненным, на что направлена свобода, чего хочет сартровская свобода, не от чего, а для чего эта свобода? Характерно, что Сартр и его единомышленники не хотят быть пессимистами. Гей–деггер пессимист. Сартр оптимист, и это хуже. В серьезном пессимизме есть благородство. Мир с включением в него человека бессмыслен, абсурден, низок и грязен. Но человек через свою свободу, рассчитывая лишь на себя, может подняться над этим миром и над собой, освободиться от nausee, сотворить лучшее. Униженный и втоптанный в грязь человек возвышается и превращается почти в божество. С этим связан атеизм Сартра, в котором, может быть, нужно искать его пафос. С этим связано и столкновение с марксизмом. Никакие ценности не нанесены в интеллектуальном небе, не существуют a priori. Человек свободен, если нет Бога. То же самое говорит Николай Гартман в своей этике.

Сартр сделал попытки сближения с марксизмом, с которым раньше, по–видимому, ничего общего не имел. Но марксисты очень нелюбезно к нему отнеслись и резко отклонили всякое соприкосновение с экзистенциалистами. Для них философия Сартра есть философия разлагающейся буржуазии, мысль, оторванная от действия, связанного с борьбой рабочего класса, всегда есть болезнь. По поводу этой полемики хотелось бы сказать, что материализм самого Маркса очень спорный и вызван реакцией против от-

305//306

влеченного идеализма его времени, которым пользовались для поддержания несправедливого социального строя. У Маркса были несомненные элементы экзистенциализма, таково все его экономическое учение. В тезисах о Фейербахе Маркс говорит, что основной ошибкой старого материализма было рассматривать все исключительно объективно, как вещи, а не субъективно, как человеческую активность. Маркс разрушил понимание хозяйства буржуазной политической экономией как предметных реальностей, он видит в хозяйстве лишь трудовую активность людей и их отношения в производстве. Поэтому он отрицает экономические законы. Замечательное учение о фетишизме товаров и создаваемых им иллюзиях есть экзистенциальное учение. Но марксисты неохотно признают экзистенциальное истолкование многих сторон в учении Маркса. В столкновении Сартра с марксистами вот что представляется мне самым важным. Сартр очень дорожит своим атеизмом и гордится им. Он обвиняет марксистов в том, что они не идут до конца в своем атеизме и считает себя более последовательным. Он рассчитывает только на самого человека и его свободу, в этом бессмысленном, абсурдном мире не на что опереться. И он прав, марксисты не считают мировой и исторический процесс абсурдным и бессмысленным, они хотят опереться на исторический процесс, который должен привести к благой цели, к справедливому социалистическому обществу, они верят в прогресс, они верят не только в разум человека, но и в разум исторического процесса. Это у них наследие германского идеализма, из которого вышел Маркс, наследие Гегеля и его фило-

306//307

софии истории. В этом отношении марксисты остаются идеалистами, хотя и не хотят признаться в этом. Они люди верующие, наследники мессианской идеи. Их должна отталкивать идея абсурдности и нелепости мирового и исторического процесса, они считают это идеей отмирающих, на имеющих будущего реакционных классов. Но все‑таки непонятно, почему чисто материальный процесс должен привести к чему‑либо положительному и благому, а не к хаосу и распадению. Энтропия, второй закон термодинамики, не дает больших надежд относительно результатов мирового процесса. Марксисты выходят из затруднения тем, что переносят в недра материи и экономики идею, разум, свободу, творческую силу, т. е. духовные свойства. Сартр думает, что он от этих остатков идеализма совершенно свободен, видит мир таким, каков он есть, т. е. в низости и абсурдности. Он хочет быть последовательным атеистом, для него ничего божественного в мире нет, которое есть еще для марк–систов–гегелианцев. Сартр интересен как выражение новой психической структуры человека, для которого мир и сам человек совершенно обезбожены и лишены всяких духовных начал. Материалисты старого типа не имели еще этого нового чувства жизни, их материализм был наивным. Но и Сартр не доводит до конца своего атеизма. Человеческая свобода и открывающиеся перед ней возможности как раз ограничивают его атеизм. В человеке неожиданно оказывается божественная искра. Еще более последовательный атеизм должен был бы признать безнадежную абсурдность человеческого существования, безвыходность, не допускающую никаких возможностей. Огромное пре-

307//308

имущество марксизма в том, что у него есть философия истории, унаследованная от германского идеализма и в конце концов от древнееврейского и христианского мессианизма. Отсюда динамизм и актуализм марксизма. У Сартра никакой философии истории нет и быть не может. Ее вообще нет в современной французской философии, несмотря на довольно большую философскую продуктивность последних лет. Сколько бы Сартр ни говорил об активности, ответственности, выборе и пр., его философия носит упадочный характер, свобода его бессильна, не обращена к грядущему историческому дню. Марксисты не нигилисты, Сартр же нигилист. Всему сартровскому направлению свойственна холодность, нет огня, без которого нельзя творить будущего. Мораль этого направления (см. Sirnone de Beauvoir, «Oeil pour oeil». Les Temps Modernes. №5") есть холодная добродетель, лишенная признаков любви. Это свобода умирающей утонченности, которая странным образом представлена в огрубленной форме. Это закатная философия, но еще призванная играть роль как новый человеческий опыт. Марксистская философия слабее и элементарнее сартровской, но в ней есть другая правда, которой у Сартра нет. Сартровская свобода не имеет связи с Истиной и не хочет иметь, она свободна от Истины. Но поэтому эта свобода беспредметная, пустая, ни на что не направленная. Отсюда вытекает мораль беспредметной свободы. Человек пуст. В «Le Sursis» есть замечательное место в письме Daniel к Mathieu. Он убеждается в своем существовании, чувствуя на себе взгляд ночи, ничто. Рационально это невозможно понять. Но это все–таки

308//309

значит, что последняя основа existence человека и его свободы — ничто. На языке старой мистики ночь и ничто имеют другой смысл, чем у Сартра, который, по–видимому, не хочет ничего мистического. У Я. Бёме тьма есть не отсутствие света, а искус от блеска света. Моральный акт есть творческая выдумка[ В моей книге «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики» я защищаю ту мысль, что мораль есть творческая выдумка, но как велика разница с Сартром. Там же я говорю, что человек — творец ценностей.], но выдумка во имя Высочайшего. Сартру не удалось быть до конца последовательным атеистом, потому что это никому не удается и никогда не удастся. Но он приложил много доброго или, вернее, злого желания быть атеистом. Таков один из [печальных] результатов экзистенциализма. Но остается возможность экзистенциализма религиозного, он был у Паскаля, у Киркегардта, он таков и у Л. Шестова[Самого себя я считаю представителем религиозного, спиритуального экзистенциализма20.]. Экзистенциализма типа Гейдеггера и Сартра не может быть в русской мысли. Мы — дети Достоевского. Русская мысль историософична, потому что у нас не угасло мессианское ожидание, которое сильно и в русском коммунизме, сколько бы он его ни деформировал. Для Франции сартровский экзистенциализм есть болезнь, давно уже обнаружившаяся в литературе. И вместе с тем это есть единственное живое направление мысли, наряду с марксизмом и христианством21.

РОССИЯ И НОВАЯ МИРОВАЯ ЭПОХА