Толстовское отрицание всей современной общественности и культуры, толстовский вызов всемирной истории по смелости, последовательности и радикализму не имеет себе равного. Никто еще не сказал такой правды о всякой государственности и о всякой политике, какую сказал Толстой, он сбросил покров условной лжи со всех социальных форм. Важно и ценно, что в основе анархического бунта Толстого не лежит ни злоба, ни зависть, нет в этом гиганте и следов нигилистического варварства и хулиганства. Само толстовское отрицание культуры для культуры плодотворно, гениально, благородно и так не похоже на хулиганские выходки Горького, иных социалистов и анархистов. Толстой по–видимости порывает связь со всемирной историей, считает злым заблуждением все, что было в прошлом, но в нем нет нигилистической злобы против великого и вечного в историческом прошлом, в нем самом чувствуется это великое и вечное, чувствуется тысячелетний рост, благородство духовного происхождения, он корнями своими прикасается к самой глубине земли. На огромной личности Толстого и на

[198]

гениальном творчестве его почил тот же дух вечности что и на великих людях и книгах прошлого. И потому анархизм Толстого приобретает особый смысл, в нем ощущается правда вечности, древняя правда Божья, а не шумные и поверхностные чувства последних дней человечества. В анархической критике Толстой навсегда останется нашим учителем, радикализм его навсегда останется примером, и безмерное значение его для нового религиозного движения еще будет оценено. В частности, пишущий эти строки слишком многим обязан Толстому, толстовскому анархизму на религиозной почве, и с именем Толстого для него связано первое пробуждение его сознания, первые сознательные шаги в отрицании зла жизни.

В противоположность анархистам–позитивистам Толстой понял, что государственной власти, основанной на насилии, можно противопоставить только религиозное начало жизни, любовь, а не насилие. Понял он также, что освобождение человека и завоевание радости зависит от него самого, от внутренней природы людей, от изменения человеческого сознания, а не от внешних вещей. Но в каждой попытке Толстого перейти к положительной проповеди, дать новую веру чувствуется бессилие и религиозная немощь. Религиозное сознание Толстого  – слабое, узкое, во многом слишком старое и заражено болезнью рационализма. Толстовская любовь есть рациональный альтруизм, бессильный соединить людей, а не мистическое влечение и слияние во Христе. Толстой хорошо знает тайну всякой государственности, старую тайну злой общественности и разоблачает ее с небывалой силой, но не знает новой тайны праведной общественности, религиозной общественности. Рационалистическая утопия Толстого совершенно не соответствует его религиозной стихии, его исполинским религиозным исканиям и от утопии этой слишком пахнет устроением земной обыденщины. Подобно другим анархистам, Толстой верит, что человеческая природа может сознать разумность добра и тогда исчезнет государство и настанет рай на земле. Эту обычную для анархистов–рационалистов веру в естественную благость, безгрешность и доброту человеческой природы Толстой проводит последовательнее всех. Религия его не нуждается в мистиче-

[199]

ском общении с Божеством и в таинствах, освящающих человеческую природу и сообщающих ей Божественную силу. Толстой христианин в том смысле, в каком можно быть кантианцем или марксистом; он видит в Евангелии не учение о Христе, а учение Христа, и религиозное сознание его далеко от Христа, ему чужд Сын Божий, Спаситель и Искупитель. Как ни враждебна нам рациональная «вера» Толстого, но христианский анархизм его кажется нам очень сокрушительным для всех толкований исторического христианства по поводу отношения Евангелия к государству. Что там ни говори, а Христос осудил и всякое насилие, и суд, и присягу, и войну, и самые основы государства,   – власть человеческую, поставленную на место Божеской. Христос был божественным глашатаем правды анархизма. Против этого мы еще не слыхали достойных возражений. Толстой изобличил ложь в историческом христианстве, но сам был загипнотизирован его аскетическим отношением к миру и потому анархизм его получил чисто отрицательный, не творческий характер, оказался враждебен культуре. И анархисты–позитивисты проповедуют аскетическое отношение к культуре, считают греховным всю роскошь жизни и все сложное содержание личности, но высших прав на это не имеют никаких, так как признают лишь разумную выгоду. Аскетизм окончательно делается бескровным и худосочным. Л. Толстой важен не только как изобличитель зла государства, фальши культуры, противоречий православия, но и как изобличитель анархизма. Толстой показал, что анархизм нельзя соединить с насилием и кульвитированием власти, что он невозможен не только на почве позитивизма и атеизма, но и на почве христианства чисто моралистического и рациональной веры. Л. Толстой остался с «непротивлением злу», так как, справедливо отвергнув насилие, не имел уже силы для иного противления злу. Толстому, в сущности, совершенно чужда точка зрения общественного действия, общественной борьбы со злом, общественного противления, для него существует лишь индивидуальное совершенствование.

Очень характерно и, быть может, провиденциально, что анархизм есть создание по преимуществу русского национального духа. Мы заражаем Европу анархическими учениями, поражаем ее мещанский дух своим бун-

[200]

тарством и радикализмом. Михаил Бакунин такой же русский до мозга костей, как и Лев Толстой, такой же крайний радикал, как и Толстой, подобно Толстому чувствуется в нем земляная сила, хотя анархические учения их совершенно противоположны. Есть еще сходство у Бакунина с Толстым: он сближает анархизм свой с религиозной проблемой, приближается к самым корням анархизма 1. Анархизм для Бакунина есть прежде всего атеизм, уничтожение государства есть прежде всего смерть Бога в человеческих сердцах, идеал безвластия есть прежде всего освобождение от власти Божьей, на которой покоится и всякая государственная власть. Атеизм Бакунина не есть простой позитивизм, это позитивизм воинствующий, борьба против Бога как виновника существования в мире зла власти. Правда, Бакунин борется не с Богом, а с идеей Бога, так как его сознанию чужд мистический реализм, но в стихийной природе его много мистики и часто, сам того не замечая, он переходит к борьбе с самим Богом как враждебной ему реальностью, а не ложной только идеей Бога. По мнению Бакунина, всякая государственная власть покоится на власти Божьей, на благословении Божьем, и падает с уничтожением Бога, так как не остается для нее никакой идеальной опоры; всякая государственная власть, по его мнению, не противоположна теократии, а покоится на теократии. Никто еще до анархиста Бакунина не отождествлял абсолютно всякую власть с Богом, и в этом он антипод анархиста–Толстого, абсолютно противоположившего всякую власть Богу. Наше историческое православие, давшее религиозную санкцию самодержавию, тем самым давало обильную пищу для идей Бакунина. Вся почти русская интеллигенция, вслед за Бакуниным, видит в Боге врага своего, врага свободы, так как идеологическое могущество постылой государственной власти приписывает религиозной ее санкции. Так думают благочестивые, возлюбившие добро русские радикалы, но и демонические анархисты тоже видят сущность борьбы с властью в одолении Бога, видят окончательную свободу только в освобождении от Бога как от абсолютного источника власти. Бакунинское отождествление

1 Одна из главных вещей Бакунина называется «Бог и государство» [87].