[201]

власти государственной с властью религиозной, выведение всякого государства из санкционирующей его природы Божества есть идея очень глубокая, очень значительная, хотя и совершенно ложная, совершенно противная истине. Бакунин все еще загипнотизирован Богом–силой, Богом–властью и не знает Бога–любви, Бога–свободы, не понимает отношения Сына Божьего, совершенного выразителя воли Отца своего, ко всякому государству и всякой власти. Впрочем, воинствующий атеизм Бакунина  – не простое недоразумение, не только темнота сознания его: в анархической стихии Бакунина поднимается бунт не против государства только, не против власти и насилия, но, быть может, и против всякого соединения людей, против мировой гармонии, против Смысла мира. Анархия как мировой раздор и распад, конечно, противна Богу. Бакунин жаждал хаоса, жаждал всемирного пожара, в котором сгорит весь современный мир с его злом и неправдой, но и с его тысячелетними ценностями. Он ждал с верой и надеждой, что на пепелище старого мира возникнет что‑то новое и прекрасное, но ничего не мог сказать о силах для творения нового мира, ничего не знал о смысле этого нового. Его анархический бунт причудливо сплетался с славянофильским мессионизмом, с какой‑то хаотической мистикой. К отношению между анархизмом и атеизмом мы еще вернемся и тогда увидим, что положительными своими перспективами анархизм служит противоположным богам. Бакунин так же важен для нас, как и Толстой. Анархисты действия продолжают на практике дело бакунинского хаоса, бакунинской ненависти не к государству только и власти, но и к Богу. Но не было в Бакунине духа Великого Инквизитора, беса устроения, была праведная жажда уничтожить всякую ложь политики, праведный бунт против буржуазного мира. Бакунин ближе нам, чем Маркс. Бакунин  – радикальный анархист, так как ставит судьбу безвластия в зависимость не от внешних только вещей, но от внутреннего переворота религиозного порядка. Можно искать в Боге свободы от власти природной необходимости и государственного насилия, но в чем же искать свободы от Бога, как того хотел Бакунин?

Западно–европейский анархизм не так радикален, как Русский, не так глубоко захватывает, но и он дал Макса

[202]

Штирнера, мыслившего об анархии предельной и окончательной. Штирнер  – самый сильный и глубокий философ анархизма на Западе, единственный, быть может, интересный для нас. Анархическая философия М. Штирнера есть предельный индивидуализм, человеческий субъективизм и солипсизм. Штирнеровское «Einzige» [88], «Я»  – окончательно самодовлеющее, уединенное и оторванное от мира, и хочет заглушить «оно» тоску одиночества той фикцией, что все, весь мир  – «его собственность». Анархизм М. Штирнера философский по преимуществу, в нем мало социальных мотивов, и потому этот одинокий мыслитель мало ценится практическими анархистами. Штирнер грубоват и вульгарен, но смел мыслью, умеет доводить до крайнего предела свои идеи. Анархизм М. Штирнера есть тот предел индивидуализма, когда он переходит в мировой распад, окончательное отъединение единиц, составляющих мир. Штирнеровский «Единственный» обоготворяет себя, стремится к богатству, хочет весь мир сделать своей собственностью. Но от самообоготворения этого становится беден и пуст, все умалено и обесценено для него. Анархическая свобода «Единственного» пуста и бессодержательна, это голая форма солипсизма. Демонический индивидуализм Штирнера обоготворяет не человечество, подобно Фейербаху, а данное человеческое «я», рассматривающее всякое другое человеческое «я» лишь как свою собственность. Но как много раз мы говорили уже, подобный индивидуализм разрушает индивидуальность, истребляет саму идею личности. Ведь штирнеровский солипсизм и субъективизм чисто позитивистического и эмпирического характера, он не переходит в мистическую плоскость, и потому раздуваемое «я» не обладает для Штирнера подлинной реальностью, это не метафизическая монада, а лишь ряд психических и физических состояний, вызванных высшей эмпирической природой. Субъективно–позитивистический анархизм Штирнера  – не индивидуализм, а эготизм. Вся штирнеровская анархическая философия основана на иллюзионизме. Приятная иллюзия божественности своих преходящих эготических состояний, не обладающих никакой реальностью,   – вот к чему все сводится. Хороший бог этот «Единственный»,   – подчиненный природной необходимости, смертный, не обла-

[203]

дающий даже реальным единством («я»  – не реальная монада для Штирнера, а лишь совокупность субъективных состояний). Анархизм Штирнера есть один из пределов позитивизма, позитивистического иллюзионизма, подобно тому как другим пределом является марксистский муравейник. Штирнер хочет освободить человеческое «я» не от государства только, но и от всех ценностей, от всех благородных чувств, от всякого благоговения перед высшим. И остается «единственный» со свободой, покоящейся на небытии, остается дух его опустошенным и ничего не может из пустоты своей сотворить. Что Штирнер отказывается и от последней святыни, изобретенной Фейербахом и Контом, святыни  – человечества, в этом он последователен и по–своему прав: обоготворение только человеческого роковым образом ведет не к соединению людей в одно тело, а к разъединению и атомизированию. Если перевести «единственного» с языка морального эготизма на реально–исторический и религиозно–метафизический язык, то он окажется предчувствием земного бога, одного властителя. Безбожный анархизм также ведет к этому одному новому деспоту, как и безбожный социализм, но соблазняя еще пустой, иллюзорной свободой. Штирнер многими мотивами выше таких прекраснодушных анархистов, как, например, Кропоткин, которые пророчат райское житье в хорошо устроенных домиках с садиками, в нем ярко обнаруживается демоническая (в дурном смысле) сторона анархизма. «Единственный» Штирнера как бы уже сближается с «сверхчеловеком» Ницше, хотя Ницше нельзя выводить из Штирнера, он и сложнее, и благороднее, и религиознее последнего.

Анархизм М. Штирнера, да и всякий предельный анархизм, в дальнейшем своем развитии не может оставаться в позитивной плоскости и должен перейти в анархизм мистический. Но мистико–анархические стремления и построения мы встречаем не у социальных мыслителей, а у художников, всегда глубоко воспринимающих живую душу идей, встречаем у декадентов и символистов. Декадентство не интересуется политикой, но в глубокой своей сущности имеет анархическую тенденцию, оно и есть анархический кризис духа, анархический бунт против признанных ценностей, анархиче-

[204]

ское преодоление морали. Декадентский анархизм не может быть, конечно, выражен в терминах социологических, а исключительно психологических, он не позити–вистичен, а, скорее, мистичен по своей тенденции. Психологическая утонченность незаметно переходит в мистику, но мистику всегда слепую и иррациональную, лишенную религиозного света и настоящего реализма. Анархизм мистический жаждет окончательной, последней, абсолютной свободы, он не мирится на относительной и условной социальной свободе, и в этой жажде есть часть истины, которая превращается в ложь, когда ее принимают за целое. Анархическая мистика  – это среда, в которой может засветится новое религиозное сознание, высшая по своей полноте религиозность, но и легко может быть уклон к религии обратной, к антирелигии, к демонизму небытия. Долго оставаться в нейтрально–анархическом состоянии нельзя безнаказанно  – это угашает дух, опустошает душу. То, что есть истинного в мистическом анархизме,  – элементарно, есть достояние приготовительного класса: напоминание о мистической свободе, о свободе совести как неизбежной предпосылке всякой религиозной жизни, очень полезное напоминание для соблазненных теорией авторитета, но ненужное для свободных. В анархизме на мистической подкладке особенно ярко сказывается двойственность всякого анархизма: анархическое освобождение есть путь и к окончательному добру и к окончательному злу. О мистическом анархизме я говорил уже. Но окончательное освобождение должно совершиться, насилие и власть, воплощавшиеся в государстве, заключали в себе зло несомненное, и в этом правда анархизма.

Видным теоретиком анархизма нужно еще считать Прудона, но анархизм его остается на поверхности, не доходит до мистических глубин. Прудон  – нейтральный идеалист, он все ссылается на справедливость, присущую человеческой природе и даже природе мира, но нарушенную государственным насилием. В Прудоне было неприятное мещанство, духовная буржуазность, свойственная, впрочем, многим социалистам и анархистам. Но социальные, политические и экономические идеи Прудона я очень ценю, его мирный, культурный анархизм очень поучителен для устройства того, что я назвал