Узнай себя

«Откровенные рассказы странника». Прегрешения вольные ты может быть и сумеешь заметить, а невольные. Читая Странника при описании все новых его наслаждений ты все время ожидаешь, что вот–вот произойдет его встреча с кем‑нибудь, которая вдруг обнаружит ему, что надо оставить опьянение и вернуться к трезвости. Едва ли это написал Лесков, у которого столпник уходит в учителя; стиль совсем не его. Грешным делом, тихие экстазы странника способны напомнить stag‑films, там все держится на том, что женщина всегда безусловно согласна дать удовлетворение.

— Читаешь с огромным влечением, да и напал на книгу явным наитием, потому что например именно вчера утром или позавчера вечером сам упражнялся в Иисусовой молитве. Отстать от того, что в ней или вообще в молитве вся жизнь и суть и истина, тебе станет уже скоро трудно, хотя утром ты встал (может быть, после очень короткого сна) совсем опустошенный и по малодушию (допустим, потому что сразу пришлось пойти по делам) молиться не мог (хотя время всегда есть, например в дороге). Самый большой соблазн от Странника вокруг конечно его насильственной молитвы, хотя верно пожалуй и то, что добиваться сразу чистоты будет чем‑то вроде ханжества. Огромная правда этих «Рассказов» перевешивает все. И какой русский язык.

12.11.1973

Верх и низ. Снизу индивидуальное (лучше сказать однако «дивидное»), если человек должен остаться человеком. Истина здесь поэтична. Она лабиринт, если не освещена сверху. Верх абсолютен, если Бог должен остаться Богом; истина здесь догматична. Она ослепляет, если не дает себя видеть в нижнем. Низ поэтому вершина постижения верха, верх лежит в основании низа. Догматы, выражение невыразимого, с необходимостью условны: они символ, не свое собственное содержание, но условных обозначений может быть много, отсюда неустранимая множественность догматических систем (или «религий»). Поэзия как живой путь восхождения есть свое собственное содержание и потому она единственна. Так между античной и современной поэзией не усматривается той бездны, как между язычеством и христианством. Попытка жить догматом (например Иисусовой молитвой) есть подвиг, превращающий самого человека в символ догмата. Такой человек всего менее человек и не может рассматриваться христианином как человек, а лишь как святой или в меру достижения святости, которая есть приближение к ангельскому достоинству. Поэтому в монашестве меняют мирское имя, как бы отказываясь от человека в себе. Приближение к ангельству было бы отпадением от человеческого достоинства, если бы боролся и страдал не человек, который остается в святом. Поэтому в монахе и святом достоинство не святость сама по себе, а человек достигший святости. Живым путем святого является таким образом догмат, а конечной целью сохранение полной человечности. Недаром демоническая аскеза отвергается всеми истинными религиями. Так в монахе верх становится низом и основанием, а низ (человечность) верхом достижения. Без монаха и аскета догмат не оживлен, а человек не умерщвлен в смысле полноты религии. Но в смысле преодоления религии монах умерщвляет догмат и оживляет человека; так оставляется позади религия как частная. По той же причине и без мирянина догмат частной религии не умерщвлен, а человек не оживлен, ведь мирянин на каждом шагу жизни делает то, что монах достигает лишь в пределе и в цели своего подвига. Каждый мирянин по благодати монах, каждый монах по безблагодатности мирянин; заметьте, что это уравнивает их в благодати. Итак, монах сверху, но его вершина низ, мирянин снизу, но его вершина верх.

13.11.1973

Фома Аквинский был соломой, зажегшей средневековый мир. Дерево растет одно, пока, вспыхнув цветением, не взрывается тысячью семян. Семена оплодотворяют почву.

[начало 1970–х]

Все ли спасутся. Мы встречаем загадочных христиан, которые думают так; этот мир есть низшее бытие, которое мы проходим по пути к высшему. Бог в своей провиденциальной благости уготовал всем тварям спасение. Поэтому если мы будем вести себя в этом мире с известной небрежностью, то не совершим греха: во–первых потому что, как уже было сказано, мир не подлинное бытие, которое будет после спасения, а во–вторых опять‑таки потому что мир и так плох и шаток, а мы и так спасемся. Надеясь на окончательное спасение и любовь Спасителя, такие христиане делают дела мира не всегда со всей скрупулезной добросовестностью, позволяя себе легкое отношение к ним, не признавая за миром серьезного авторитета. Такие хотят лишь попасть в общий поток спасения, но ничего не делают для приближения спасения, оставляя работу другим.

 [начало 1970–х]