Узнай себя

«Fully awake and in a deep sleep» (Упанишады). Это тот глубокий сон, о котором мечтает Платон для афинян. Он крайне редок, потому что людей тревожат сновидения, так называемая жизнь. Глубокий сон поэтому есть смерть от такой жизни. Сон есть, как ты знаешь, состояние, в котором говорит Евангелие. Смерть есть возрождение, если только во сне начинает звучать и развертываться Божие слово. Сон не только подобие смерти, но сама такая смерть. Жизнь распадается на две половины, сон и явь, отделенные друг от друга. Соединить их, чтобы они были одновременно, трудно. В бодрствовании недостает сна, во сне бодрствования. Поэтому во сне сновидения не достают до действительности, а наяву они слишком реальны. Перед совершенным мир проходит ирреальным сновидением, для которого есть лишь тварный Бог и Бог тварей. Живущий действительным сном не замечает реальности.

 [начало 1970–х]

Подлунная сфера, область блазни, и не покоится в глухой и прочной земле и не достигает гармонически звучащих звезд. Здесь роятся обрывочные смыслы, и горе тому кто прилепится к ним душой, его там растерзают и погубят. Подлунная область удел тех, кто стремится к надежности земли или небесной тверди. Ни там ни тут человек не способен удержаться. Лишь напряженность между верхом и низом, тьмой и светом дает пересилить промежуточную шаткость, где мечутся сонмы духов, подхватывая с собой все что не твердо. Все, что происходит под луной, ложь и блазнь; все здесь несется куда ветер дует. Признак блазни: двое стоят рядом и один ее видит, а другой нет. Соблазниться естественно для человека, неестественно не хотеть видеть неба и земли. Из подверженного блазни человек становится тогда подвластным ей, потому что неподвластным ничему другому. Такому бессмысленно говорить об идущей между Небом и Землей игре, для него это только игра.

12.2.74, 30.8.78

В этот апрельский февраль птицы не чирикают, чирикают только поэты; они так возлюбили красоту и природу, что сами расселись по ветвям и клеткам, чтобы восполнить гармонию весны. Альтруисты. Ну как нам без них? Они бережно несут нас на своих крылышках над черными дырами. The age is out of joint. Человек навсегда потерял дарованный ему прекрасный дом, где все было полно смысла, где стены были живыми, потолок веял прохладой космоса, а пол согревали несметные богатства, где, главное, можно было опереться о человека, о дерево, о камень. Нам жалко наших иллюзий, жалко утраченного дома.

В этот февральский апрель, под этим моросящим снегом, потеряв себя, я безнадежно ждал, когда она найдет меня, и нетерпеливо звонил ей: Вы нашли? Вы нашли? Она не знала что сказать, обещала мне во всяком случае помочь и машинально искала себя где‑нибудь рядом на столе. Наши слова липли на магнитную пленку, которая разматывалась с нашей души и ложилась шуршащим ворохом где‑то, куда вход воспрещен. Провалилось все, на что мы опирались, теперь проваливались мы сами.

Но если мы проваливались, значит не проваливались кто‑то другие. Кто же, таинственные? И вообще, если мы что‑либо делали, то значит не делали ничего другие. Кто, несказанные? Мы ваши тени. И то, что казалось нашим домом, тень вашего дома. Жизнь наша тень вашей смерти. И наша смерть тень вашей жизни. Вы умираете в нас, мы оживаем в вас, и эта жизнь ваша после нас, как ваша смерть наше начало.

18.2.1974

Бегство. Человек тратит свою свободу, единственно важное в нем, на бегство от самого себя, на то чтобы не принимать свои ограниченные состояния всерьез. И думают что в этом бегстве свобода и достоинство человека. Так устроен наш век. Поэтому никто не плачет. А если плачет, то слезами бессильной ярости. Самим собой человек становится только в граничных ситуациях — когда его заденет за живое и «дернет». В пределе здесь всегда смерть. Души, ищущие такой цельности, идут путем искушений. Наш век называет это романтикой или героизмом. Проще ли это чем заметить себя, не искушать и не входить в искушения, а просить чтобы было «яко на небеси, и на земли», как в свете, так и на земле сердца? Человек не ищет пропастей и эверестов, он остается самим собой, но всерьез? Думаю, это не только благоразумнее пути искушений, но и чище и благороднее.

Но этого‑то люди всего больше и боятся. Жизнь всерьез пугает их столько же, сколько катастрофический конец пути искушений; пугает больше, потому что жизнь всерьез совсем рядом, рукой подать, а последний ужас и страх, по тайной человеческой надежде, всегда далеко… может быть и никогда (и действительно никогда, если человек не выйдет из своей пустоты). Я слышал, как Наташа шести с половиной лет с откровенным самолюбованием и радостью гляделась на себя в зеркало и говорила себе: «У, я такая врушка, такая врушка! Меня не обманешь!» Не обманешь — то есть не поймаешь. Человек врет, διαβάλλει, чтобы обмануть относительно своего действительного местонахождения. Как страус. Напрасно. Перед строгим судом человек там, где его тело. Правда, на этой почве вырастает уютная круговая порука нестрогих судов. Но Божий суд строг. Перед ним не безопаснее скрываться чем стоять. Как раз когда человек думает, что его уже никак не поймают, тут‑то он и пойман.

«Не введи нас во искушение» значит не сведи нас к смертной односложности, полной потере свободы. Потому что умираем мы и не по своей воле, и в момент смерти бывает полное слияние духа с телом. Предельная скованность. Только после этого вдруг прорыв, небывалый, который при жизни мы не можем иметь в опыте чистого единства, а лишь в опыте единения с частным, серьезной (трезвенной) цельности. Идеальный путь монашества, как раз всего менее возможный в монашеском состоянии, которое заранее исключает единение (для чего надо было бы забыть, что ты уже монах). Так что опыт небесного в земном — только через тело.