Спи в грязи. Или не спи, жди полночи и прихода Жениха. И держи лампы зажженными, иначе кто‑то останется неузнанным (ты или Жених). (Лампы это чувства, которые должны принимать Жениха.) Спроси, что лучше?

11–12.1.1986

На земле у нас не было бы ничего важного, торжественного, блестящего, не было бы даже этих букв, которыми я пишу, если бы не шло не от человека. На земле не было бы ничего важного — а есть.

11–12.1.1986

It aint necessarily so, такой освежающий голос. Но он свеж пока звучит. Then stinks. Уж не лучше ли даже наивное блеяние глупой веры? И всё‑то так, и от батюшки сияние, и хлебы‑то святые — пожалуй лучше, и намного.

11–12.1.1986

Судороги страха. Что же, техника драться врасходку пристальнее и спокойнее смотреть на целящий в тебя удар? Или легче сносить раны, блаженнее ходить с опухшим лицом? Или то и другое, мобилизоваться, ввести всё в действие? Так снова тянет в драку, так трудно перестать махать кулаками. Беда вот в чем: твой ответный удар всегда будет слишком слаб. Это во–первых; во–вторых, только того от тебя и хотели, не просто же побить, а пронять. Ты лучше делай вот что… И снова тянешься в драку. Позиция гражданской вовлеченности, ангажированности.

Нет вещи, на которую можно было бы опереться. Поэтому слово не должно строить, оно должно светить. Выводить на простор. В любом жанре, в любой форме. «Светить — и никаких гвоздей». Ты сам этого не можешь. И слово не должно быть тенью от твоей комично настороженной фигуры. Куда ни кинь, от одного придется отказаться: от надежды на договор, на ключик. Не с кем вступать в договор, ни даже с собой: кто ты такой? разве знаешь? Пока говоришь, вроде бы да. В другое время опять нет. Не то что ничего нельзя накопить. Но копишь например привычку работать, или поднимать с полу, или уступать. Это не черты, а отсутствие черт, подготовка, расчистка. Учишь языки, читаешь. Все учат, читают. Сам собой ты не здесь, а в завороженности Другим, когда твоя воля тебе в некотором роде диктуется. Не то что я устал принимать решения. Американец каждый день принимает решения и не устает. Но что бы ни говорил американец во мне, есть древняя поза принимающего дары. Скажешь: миф, детство, сказки. Я тебе отвечу: я сейчас счастлив, я принимаю дары. — Но счастье в добродетели, энтелехии. — Но высшая энтелехия это касание ума, принятие даров. Я принимаю дары, счастлив и спокоен. Вчера терзался и видел один тупик, сегодня принимаю дары, счастлив и спокоен. Кто сделал? биологические циклы? погода? чтение, накопление? Не спрашивай про концы и начала, их не объяснишь, они сами собою объяснят что хотят. 30 лет назад ты шел по улице в X. на восток, повернул с шоссе, ведущего вдоль леса, налево на школьную улицу, твое бытие на перекрестке было необъяснимо. Сейчас среди морозной ясности ты шел от почтового ящика к дому, твое пребывание на дорожке вдоль дома, заколдованное движение под звездами были необъяснимы. Загадочно твое положение на земле, под звездами. Через 30 лет это твое тело, сейчас еще способное и удобное, развалится. И что, загадочность прекратится? Вот уж нет. Загадочность, что человек был и теперь его нет, останется, не в чужом сознании, а сама по себе останется. И снова: кто ее дарит и вообще дарит? кто дает? Скажи: не знаю.

11–12.1.1986