У директора разговаривают о будущем нашей философии. И, как редкое пламя в сырой груде, выкрики М. об уме, совести, таланте. Но гасит у него же самого московский служилый человек, загорается другое, всесжигающее пламя: распластаться, выработать безотказный текст, который пойдет куда‑то наверх, очарует, и тогда уже светлым потоком польются расположение начальства, фонды, зарплата, и всё заработает, и расцветет. А пока — напрячься, составить, состроить наконец окончательный верный текст.

Тут яснее видно, как трудно быть собой, просто быть, просто как трудно трудное.

ноябрь 1987, 8.10.1987

Когда загорается идеей, экстазом толпа, то это еще не обязательно значит что она перестает иметь опыт бытия. Она его возможно и раньше не имела. Наоборот, в экстазе приобретается какой‑то опыт. Подлинное переплетено с неподлинным. Чем ярче озарение, тем больше соблазн.

Протрите глаза, о чем мы собственно говорим; ведь совсем недавно миллионы были католиками, православными, верили. Так и сейчас верят, правда, уже в науку, историю.

Переживание внутренней музыки, когда кончаются сомнения. Признаем: человек хочет петь. Естественное состояние. Его природа: пожар, экстаз.

18.11.1987

И только боги, красота и сила, вровень с этой тяготой, кошмарной гнетущей массой. Для смертной похоти только один победитель, красота. Для свалки тел и железа только одно оправдание, звонкий режущий меч духа. И если удастся в невидимых подземных катакомбах проделать свой маленький ход, этого достаточно. Красота и сила, больше в мире ничего нет, и их нет, и они невидимо есть, и ты или с этими богами или нигде. Даже заботы о неповороте рек кажутся неживыми, тамошними. Дураки, поворачивающие реки, больше здесь, в безумии и эксцессах, больше холодны и горячи. «Русская партия», интеллигенты, все объединились на реках, и вот вам: главный комплекс, выявляемый в Вермонте, что правительство преступно и все губит, надо его остановить, — вот он во всей красе. Не правительство, а судьба накатывается, перед который мы, ни один из нас, до сих пор не можем встать во весь рост. Какая? Страшная, трагическая.

14.12.1985

Статья К. показывает пример заговаривания едва мелькнувшей сути вещей. Легкость речи в ней не случайна, балагурство подходящий аккомпанемент соскальзыванию с трудной высоты. В конце концов К. приземляется в безопасном удалении от темы. Темой была победа крутой силы, мощи государства над человеком, Медного Всадника над Евгением. Автор вроде бы на стороне «миллионов безымянных Евгениев» и считает «историческую мясорубку» трагедией. Но рыхлый гуманизм всегда не просто бессилен против «исторической необходимости», а по–своему зазывает ее. Так и тут. Захлебывающаяся спешка, с какой К. своим совестливым сознанием санкционирует реалии за то, что они реалии, — это почти громкое обещание силе, что и ее будущие вторжения в жизнь «миллионов Евгениев» будут этим сознанием приняты с той же суетливой готовностью каяться и осмысливать. Мазохистское умение гуманиста снова и снова подметать языком за историей — вот по–настоящему тема, поставленная статьей (не в статье) К. От грозной темы власти он спланировал в уют привычных благих пожеланий. Он делает читателю сомнительный подарок, приглашая его в новую идеологическую заводь, где за беседами о «второй индустриализации», которая авось поможет бедным Евгениям, можно пожалуй спокойно дожидаться новой бури. Иллюзия, будто история откатила и оставила нас на досуге разбираться с ней, или будто «просвещенный читатель» может успеть (словно когда успевал) собраться со своими мыслями до очередного шквала, так приятна, что под нее подводится основание: мы не хотим быть в рабстве у истории! Наверное, нет. Но если принимаем, якобы по Гегелю, на самом деле против него, всё происшедшее за необходимость — то хотим.

Господи, да что же это такое, наши так называемые философские публикации. Это одичалая библиография, мы словно кому‑то неустанно сообщаем, докладываем. О бедственном состоянии своей мысли, разбросанной и судорожно силящейся собраться. Наше собственное усилие придать себе форму нас губит.