Давно бы уже пора начаться панике. Но у нас только один путь, надо спрашивать не что делать, а как думать. Когда по–настоящему думаешь, то не знаешь что будет через пять минут. Выдержать это стояние на краю обрыва. А делать? Я могу распланировать за пять минут всю свою жизнь и остальное ее время выполнять этот план.

7.4.1987

Сидишь у раскрытого окна, за которым люди в купальне как на тарелке — праздник ребяческого веселья, голого человека, снова невинного младенца совсем рядом с железным Кремлем, на фоне загадочных красных ворот, образованных двумя перекликающимися через реку зданиями, под тенью, бросаемой Домом на набережной. На крыше его деревенская Изба, застекленные теплицы? Продуманная, самовольная жизнь, угнездившаяся гораздо выше толпы.

13.4.1987

Читаешь у Ксенофонта о диких ослах, страусах и газелях в долине Евфрата и плачешь в голос: где всё это, где божья земля, какая тоскливая пустота, голая воля в душе человека Под окном страшно, хрипло, безобразно кричат подростки; в голосах нет ничего человеческого, так будут кричать одичавшие толпы поедая друг друга. Неотвратимо это. В душах уже одичание разве исправимое? И где те онагры, те страусы, тот странный движущийся мир? Человек говорящий все уничтожил. Ради чего? Только работа мысли оправдание, только настоящее понимание. А сколько человек берутся упрямо думать на тысячу, на миллион?

9.5.1987

Вечный русский поворот: все становится апокалиптическим, грозно–нагнетенным. Что выльется из этой грозы? Да ничего хорошего. Но все равно русский, как всем известно, рвется к действию и перспектива просто думать кажется ему чуть ли не унизительной.

27.5.1987

Они часто работают сверхурочно, «производственная необходимость». Они и их неуверенное начальство одинаково ценят машину и служат машине как богу; другого, высшего ума, который вел бы действительно хозяйство в районе, а не выполнял функции, не видать нигде. Край сирота, который снова прогнал своих варягов и хочет всё сам. Нельзя сказать что каждый не личность; и еще какая. Но важно, что принято за норму. Личность по–настоящему одна: государство; личность этого идола считается заведомо более важной чем любая другая. Не служить идолу никому не дозволено. Этот народ так живет, у него такая вера Да и не веришь — делаешь. Партия орден служителей этой вере, этой истине.

10.6.1987

Мы можем и побежать быстро. Но сидя в том же мешке ногами — едва ли. А никто не собирается из него вылезать. Все говорят об экономике так, словно она сама собой разумеется. Но в России дело обстоит иначе.

13.6.1987

В фильме «Amadeus» мать жены музыканта, полная, строгая, бранит его за скверное поведение. И вдруг преображается в его глазах в царицу ночи, тон ее брани перерастает вдруг в ту арию (а до того Моцарт, дирижируя, смотрит на вызванного им из стены Командора с ужасом и зачарованно, это дух его отца, привороженный им). Весь длинный фильм как бы от Сальери, который уже хотел зарезаться и сидит в доме умалишенных. Моцарт обезьяна и по–дурацки смеется, но гений; Сальери ревнует и ненавидит, но все делает только для его, Моцарта, большей славы, хотя готов и убить. Так мощь Бога легко ломит солому. И священник, чистый и честный, хочет исповедовать Сальери, «неважно, кто он». Не то. Сальери прикоснулся к горячему Богу в Моцарте; и теперь у него для всего посредственного человечества, I absolve all mediocrity, только память о том дурацком смехе. И какие краски, какие танцы, какой талантливый Запад.

14.6.1987