В тот тихий, еще не выжатый железом и газом и пустотой вечер середины шестидесятых ты спускался по продутому тоской шереметьевскому парку к графскому пруду, под вынимающей душу пустотой неба, и беспомощно ничего не мог, и мог всё: мог, чтобы была та тяга облаков, и развилка тропинки, и пожилой тихий человек навстречу, полный своим как воз сеном, и безлюдность последних метров к озеру, и молодая семья с ребенком там. Тебе собственно тогда от того не было никакой корысти, наоборот, неуютно выветрилась баюкающая рутина тела, хотя конечно она может улетучиться еще больше. Ты ничего не получил, ты никуда не был допущен, ты даже грешным делом подумал что лучше заняться чем‑нибудь позитивным. Так скажи, что было? Не что. Если не что, то казалось бы ты не должен уметь об этом говорить и помнить. Говоришь и помнишь. Как плотное присутствие отсутствия. Скажите: как отсутствие может присутствовать? Снова опять то же самое: да, отсутствие не может присутствовать, но вот тогда, когда ты шел тропой вниз по опушке жидкого паркового леса и свернул после развилки направо к пруду в направлении острова…

5.11.1988

Великодержавность появилась раньше русских, Русь собственно искра великодержавности, запавшая в сырые восточные леса.

А вы спрашиваете, откуда русский язык.

13.11.1988

Молчаливый, никому не нужный, ничего не домогаясь, с изумлением глядя на всё движение, ты тонешь вместе с потоками машин в белых сумерках, ни о чем не думая, дыша странностью часа. Человек–хозяин должен заботиться о земле. Но еще раньше того надо чтобы кто‑то берег тайну. Solo el misterio nos hace vivir.

17.11.1988

Г. тебя возмутил. Но Г. не сейчас возник, он давно елозит вкривь и вкось по жирным местам, мало ли что ты только сейчас его в сущности прочел. С доклада его ты с первой фразы ушел. Но дальше больше безысходности. Ничтожный и молчащий в пыльном углу, когда по полю разгуливают эти шакалы. В какую невыносимую заброшенность завел тебя Бог. Как рядом смерть. Как ничтожны силы, как связаны руки, как гнетет отчаяние. — Думай о России, стране сирот и заброшенных. В этом только ее истина и благородство, нищей немой. На дне колодца, оставленности собственно ничего нет кроме правды и ниточки жизни, которая тонка и не обрывается, но всегда может оборваться. Правда в том что софия отдельна, по Гераклиту. Опадают как штукатурка, отсекаются как мясо от костей все нагромождения.

30.11.1988

Честный функционер, прислушивающийся. Без Эпштейна будет скучно, говорю я ему, и он соглашается. Явно делая мне уступку, он спешит признать, что не нужно примысливать русскому началу исключительность. Я ему наоборот говорю что даже очень нужно. Как же не исключительность. Русский стоит на краю, он нищее и беззащитнее всех, он у стенки, в углу. И он не бежит, знает что больше там стоять некому, он и стоит. Никаких уже других русских, которые возьмут на себя самое безнадежное, самое проигрышное дело, нет. Как же не исключительность.