Мне — да; стоическая поправка, что истина не что, а кто. Кто уводит в «узнай себя»; эта задача, говорил Платон, только для Бога, не для человека; на вопрос, кто ты, единственно возможный ответ это только его углубление, буквально без конца. Уйти в «кто ты» значит уйти в своё, в свободу — и в неизвестность, в тайну.

Но ведь и у Ницше истина уходит, мы читали, в жизнь. Жизнь у него опять же не обязательно понимать биологически–идеалистически, ведь высшая жизнь для Ницше, например, та дисциплина орденов крестоносцев тоже, с рискованным взятием на себя решения об истине. И что мы получаем от Ницше, если не сбиваемся на ницшеанскую трактовку? Он заглядывает в правду (истину) человеческой жизни, и у него кружится голова от бездны открывающейся: неприступной безусловно, совершенно непроглядной, страшной, пугающей; куда, как в пещеру Минотавра, никто собственно пока еще и не заглядывал.

В своем стиле филолога и историка, по образованию Ницше широко — и, надо признать, часто рискованно, но не всегдашняя уместность иллюстраций не мешает иллюстрируемой мысли, — пользуется биографическими примерами (черта, общая у него с Дильтеем; оба одинаково называют себя психологами). Современный «хороший человек», т. е. человек идеала истины, не может быть другим кроме как бездонно–изолгавшимся, abgründlich‑verlogen, потому что всю свою честность, объективность, позитивную научность он добыл путем замыкания от бездны в самом себе [не хотел заглядывать, от своей бездонности отвернулся]; вместо почвы и опоры в них одна мораль, они насквозь обморалились от страха провалиться в самих себя — разумеется обморалились самым честным, добродетельным, должным образом: ведь, в самом деле, моральные ценности, вера в Бога, потом в добро, потом в идеал научной истины, разве не высшая ценность, не добродетель? — Ну хорошо, заглянуть в себя им уже никогда не дано, быть честными перед собой никогда, но вот другому они могут позволить быть человеком во весь рост?

Не позволят.

Oder, greiflicher gefragt: wer von ihnen ertrüge eine wahre Biographie![4]

Лорд Байрон записал о себе что‑то личное, но Томас Мур, знаменитый автор «Ирландских мелодий», чтобы оставить образ Байрона высоким, сжег эти воспоминания, которые были ему оставлены, посоветовавшись с издателем. Таким же образом защитили от снижения облика Шопенгауэра держатели его архива по завещанию — на том основании, что Шопенгауэр написал что‑то «против себя». Американский биограф Бетховена, дойдя до какого‑то эпизода этой почтенной и наивной жизни, больше не выдержал и прервал работу. Нам обещают автобиографию Рихарда Вагнера — кто сомневается в том, что это будет разумная автобиография? (Действительно, Козима Вагнер вступилась за гения, и непредвзятые биографии его появились только через сто лет; «Дневник» Вагнера впервые издан в 1980 году; но подобное произошло и с самим Ницше. Мой пример: когда по настоятельной просьбе издательства, крайне заинтересованного в этом тексте, я дал мои буквальные записки разговоров А. Ф. Лосева, они посмотрели и грустно решили: нет, «без сопровождения» комментариев его вдовы, и хранительницы архива, издавать эти записи нельзя.) А что было бы, продолжает Ницше, если бы настоящий психолог показал нам настоящего Лютера, не плоского сельского моралиста, без стыда?

Эта бездна, в которую никто не заглядывал, и может ли кто заглянуть до дна, где она развертывается? В том, что Ницше называет жизнью и свободой. Словом «жизнь» сам ранний Хайдеггер называл то, что потом стало Dasein; одно из возможных переводов Ereignis — свобода; о бездне говорят в одинаковом смысле оба. Истиной этот пейзаж называют оба; что он закрыт со времен Платона, говорят оба; того, кто способен на эту истину, одинаково называют оба: это человек, которого хватило на искренность, на Innestehen в безопорности. — О разности между двумя уже говорилось.

В этом свете всё у Ницше получает eine neue Lebendigkeit (363), жалеть приходится только о том, что Ницше восстает против метафизики идеала, преодолевает платонизм всё на тех же изветшалых ее основаниях, в конечном счете от Платона отталкивается. Может быть, мы слишком еще близко к Ницше и поэтому не можем его увидеть? Не заслоняет ли его «жизнь»? Может быть, на место платонической высшей идеи блага, теперь безнадежно обмораленной, он ставит, жестко, реалистично, сырую жизнь, почти вещь, под руками и в руках, которой отданы все возможности и даны все права ими распорядиться? Силовой центр, который хочет только своего восхождения и превосхождения? — Но с другой стороны это ведь жизнь протоплазмы, которой ничего не надо, только выпустить в сторону возможностей свои ложноножки; жизнь с ее волей к власти, которую Ницше относит к старому, болезненному нигилизму. — Но тогда настоящее дело Ницше это поставить опыт с истиной, попытаться взглянуть в ее бездну, не боясь встретить в истине снова и снова что‑то нечеловеское, с лицом обмана, и пусть хоть человечество на том погибнет, лишь бы опыт поставить?

Что из двух? И опять: главное, не поспешить с ответом, не решить, что мы с Ницше «справились». Не перестать видеть в вопросе вопрос. И в конце концов единственное, в чем находит возможным Хайдеггер упрекнуть Ницше, это в нерешимости взять вопрос об истине раз и навсегда в середину своего спрашивания.

Jenes entrückte (сдвинутое, отодвинутое, отрешенное, с тем же корнем, с каким говорится о необходимости сойти с ума) Hinausstehen (выступание вовне, выдвигание, как уход в выполнение миссии) in das Unbekannte, das für Nietzsche gewiß (несомненно! Поверить, что Ницше не видел того, не имел в виду того, что уже совсем на виду, Хайдеггер не мог) Grunderfahrung war, konnte ihm nicht, wenn ich recht sehe, zur gegründeten Mitte seines Fragens werden; und dieses darum nicht, weil er in der oben (S. 362) genannten dreifachen Verstrickung durch das Überkommene festlag (скован, как обещанием). (363–364)

Т. е. 1) жизнь всё же идеал, 2) бытие (жизнь) всё же скорее что, а не кто (да, вечное возвращение того же одновременно и что, а не только кто — как на весах, перевешивает ли моё настроение или данность; «величайшая тяжесть» этого рока, тожества, действительно в середину спрашивания не поставлена), 3) я то же самое, что эта величайшая тяжесть? Или другое, смотрю и сужу как субъект? Весь ли отдан этой тяжести? Не решено, опять, у самого Ницше.

Поэтому в самой скрытой, затаенной своей воле этот мыслитель еще не понят. Его пока еще стараются втиснуть как‑нибудь в систему мировоззрений XIX века; допустим, выделяя из них, но всё равно их беря за систему координат — а тут нужна другая, или никакая не годится. И совсем дурно то, что уже говорилось, что Ницше сам подставился, дал себя использовать.

Наше дело теперь помочь его настоящей мысли войти в ее будущее.