Среди вещей, поднятых Сёреном Кьергегором, экзистенция, ужас, Хайдеггер называет момент. Кьергегор пожалуй всех зорче увидел экзистенциональный феномен момента, «глазного взора», Augenblick. «Мгновение ока» это явно не калька с немецкого Augenblick, но это то же самое, Augen глаз, Blick взгляд, именно внезапный быстрый взгляд. — Кстати, странные немцы, а какой еще бывает взор если не ока, глаза? Это слово, как будто бы наивно выговаривающее лишнее, — русский тут обходится без упоминания «глаза», миг, мгновение это мигание, и так ясно какое, — способом неназывания называет или вернее намекает на другой Blick, на Blitz молнии, и тогда упоминание «глаза» становится уместно: то, что делает молния, на мгновение озаряет, как‑то умеет делать и глаз, когда в самом кратком, какое только может быть, выглядывании как‑то умеет уловить всё. С этой способностью глаза играет современная видеотехника, показывающая например на экране образы, которые сознание не успевает зафиксировать и опознать, а глаз успевает, показывая эту свою молниеносную способность. — Экзистенциальная интерпретация мгновения Кьеркегору, говорит Хайдеггер («Бытие и время», с. 338), не удалась, он остался привязан к расхожему, «вульгарному» (распространенному) понятию времени и определяет момент с помощью теперь (момент νῦν) и вечности. Время для Кьеркегора остается большой протяженностью, в которую включен «теперь» человек. Человеческое «теперь» занимает сколько‑то времени, да и то из этого малого времени прошлое уже куда‑то делось, а будущее и не наступило и не надежно, так что держать, иметь человек может только вот это теперешнее, а схватить его он может только моментально, дальше оно опять ускользает. — Хайдеггер эту схему, развернутой простыни большого времени, «всемирной истории», календаря, в которую вкраплено, инкрустировано маленькое время индивида, да еще из которого в руках можно держать только крошечный момент, не уважает совсем, при ее старости и распространенности. Она из книг и из пространства сознания, она входит в тот хлам или не хлам, среди которого присутствие имеет свое, собственно единственное, дело, это дело — «как быть». Как быть, откроется или не откроется; не откроется, если не будет решимости, ent‑schlossenheit, разомкнутости, именно решимости как разрешения задачи; такая решимость идет вместе с прозрением; миг, мгновенный как молния глаза взгляд, схватывает «ситуацию» размыкая ее, как запертую в темноте (скажем, такая глобальная, будто бы ясная схема исторического долгого времени, в которое вкраплено что‑то, и так далее, на самом деле совсем непроглядная тьма; как и те образы, которые видят на своем экране платоновские пещерные жители), — схватывает в ее «вот», в ее такости, вместе с которым есть как «вот» присутствие. Моментом, мгновением как Augenblick, как взглядом глаза, молниеносным высвечиванием, открывается просвет бытия (не так что бытие имеет или дает просвет, а бытие и есть просвет). — К тому, как, насколько мысль Хайдеггера возвращается к надежно забытому, забытому и надежному, не обязательно знать; важно следить за делом, тем более что и он сам как возвращается к традиции ненамеренно, не эти у него «цели» (помните о Ziel и Zeit, родстве цели и времени), но всё‑таки вот вам пример. Он называет бытие просветом. Lichtung, просвет бытия — в словаре просека, поляна в лесу, свободное пространство. Древнеиндийское слово «мир», лока, значит просвет, и толкуется так: в первобытном лесу (рвана) надо было сначала всё‑таки вырубить хоть, какой‑то просвет (нирвана, это предлог который означает снятие; нирвана как мир), чтобы было хоть что‑то видно, и тогда начнется мир, начнется бытие, начнется история.

Несобственное (неподлинное) присутствие разобрано на то, во что оно впало, что оно обеспечивает, что его озаботило (с. 338). Ему важен успех, тогда оно ценит себя высоко, расстраивает неуспех; время приходит, ожидается, как шанс успеха, с угрозой неуспеха; оно и нужно, чтобы продолжать дело, оно и настораживает: какое оно будет? получится задуманное или не получится? Как погода будет хорошая или плохая, так деловой день будет удачный или неудачный, успешный или неуспешный; «посмотрим», «будет видно».

Это — несобственный способ бытия присутствия, потому что собственно оно не определяется ни успехом, ни неуспехом того, чем оно озаботилось и что оно обеспечивает, в широком смысле (например, чтобы преподавание в университете, или литературный процесс, шли на высоком уровне, на уровне, а не как‑то кое‑как) (может быть масса вещей, которыми озаботилось и которые оно обеспечивает). Среди всех дел, которыми занято присутствие, оно всегда мое, дело для него идет, я сказал, прежде всего о том как быть. Присутствие как‑то может, умеет, способно быть. Его экзистенция открыта, или вернее она и есть открытость возможностям быть. Среди этих возможностей есть одна исключительная, безотносительная, не–обходимая возможность, в том смысле что присутствие никогда не может ее обойти, превзойти, как‑то миновать: возможность совершенно не быть, возможность умереть. Еще раз: любая другая возможность относительна, релятивна к обстоятельствам, кроме одной этой. Причем она остается именно возможностью: никогда в экзистенции и для экзистенции, пока экзистенция длится, возможность небытия не перестает быть возможностью. Подлинное присутствие начинается с решимости встретить этот ужас, забежать вперед в смерть, в неотменимую, абсолютную возможность — можете сказать способность — полного небытия. И вовсе не обязательно с этим забеганием вперед в смерть начинается пассивность обреченности; скорее очищаются, выверяются на настоящесть — в свете возможности полного небытия — все другие возможности. Можете сказать, что в этой решимости присутствие решает себя как уравнение. Оно уже не ждет решения от того, успешным или неуспешным будет год, или день, или пятилетний срок договора, или что‑нибудь чего надо дожидаться — но этой предельной возможности, полного изъятия себя из бытия, не надо дожидаться, она уже есть и уже сейчас проясняет, высвечивает всю мою ситуацию: она такая, что я имею дело с бытием, до самого его края, до небытия. В настоящем, которое открыто решимостью иметь дело с бытием вплоть до предельной возможности, прекращается разброс времени, его рассеяние по отведенным — или не отведенным — присутствию отрезкам. Всё время присутствия, и прошлое и будущее, открывается как настоящее. Нет причин этому настоящему кончаться: оно ведь уже поставлено на основе решительной встречи с окончанием, окончанием так сказать создано, и другого окончания этому настоящему не будет. Это собственное настоящее, а не то, которое в каждый отрезок «времени» ожидается и скоро не будет, Хайдеггер называет «мигом», Augenblick, «взглядом глаз». — После чтения Витгенштейна, о какой «смене аспекта» идет речь? Мы разбирали у Витгенштейна случай, когда внимание собрано не на разнице между одним и другие аспектом, а на переключении как таком. Не так, что (с. 338) взгляд расстается с тем, что было под его опекой и начинает (меняет аспект) видеть во всём другое, но экстаз это, если можно так сказать, остановка на движении смены, на том что одно при всякой смене.

Мы можем спокойно говорить вместо Augenblick мгновение, лишь бы только не воображать себе при этом какой‑то краткий промежуток в протяжении времени, приходящийся на «теперь», а думать именно о мгновении, миге, в этимологической семье которого ср. — нж. — нем. (старое нидерландское) micken «направлять взгляд, наблюдать». — Тогда феномен мига, мгновения к «теперь» как моменту перетекания времени из будущего в прошлое не относится! — В такой момент как в настоящее подлинное время (настоящее) входит прошлое и будущее: и они тоже оба не выходят за грань той границы бытия, на которую взгляд «мгновения» (как молнии) решается иметь мужество глядеть.

Такое «мгновение», именно «мгновение ока», как раньше обычно и говорили и что в точности равно немецкому «Augen‑blick» (кроме этимологической связи со старым micken у «мига», a micken значило ровно то что теперешнее blicken, можно думать о связи миг и мечта, а ведь мечта и теперь еще в народной речи видение, призрак), вы замечаете, совсем другое, и его настоящее совсем другое чем мгновение и настоящее как мы привыкли раскладывать и отмечать на табло времени, но ведь Хайдеггер и предупреждал. Растянутое в ленту времени связано с представлением о мире как о расположении вещей в пространстве: здесь дорога, там канава, за канавой поле, потом лес и так далее, в целом мир. Надо еще спросить, откуда взялось это перебирание вещей в пространстве и времени.

Надо еще спросить, какая почва у мгновения, Augenblick. Я перевожу Angst ужас. Не хуже было бы говорить «тоска». И в ужасе и в настоящей тоске (на них еще надо рискнуть, от них нас отвадили) голое присутствие встречает недомашность, несвойскость всего всего в мире, так что не надо даже и перебирать вещи чтобы проверить, действительно ли нет ни одной с какой было бы уютно, — всё тоска. Голое присутствие брошено в неприютность; ему везде не по себе. Решимость в том, чтобы не бежать, не ждать когда это пройдет, «пройдет плохое настроение», а встретить это расставание как не–обходимую возможность, как ту самую. Мы в нее брошены. Принятие этой брошености, на крайнюю возможность, расставания, разрешает тогда — или заставляет — принять всю нашу брошеность (мы все и всегда брошены во всё то во что мы брошены, в свое тело, время, страну…) как такую же не–обходимую: расставание получается не расстается, смотрите, с фактичностью, нашей, а прямо наоборот, впервые только ее принимает, с такой же безусловностью, с какой принимает ту, одну, исключительную возможность нашего бытия, именно что мы окажемся вне всякого бытия.

Пора 2 (12.9.1995)

Часть 2

Разница между страхом–испугом и ужасом–тоской тогда, вы видите, до противоположности, или противонаправленности: страх суетясь ищет как бы не принять, избежать факта; ужас–тоска просто силой вталкивает присутствие в его неисправимую, не–избежную брошеность, а брошеность это существо нашего присутствия: оно с самого начала и всё в целом и есть такое, что оно брошено. Мы возвращаемся в ужасе–тоске, оказываемся там, где мы с самого начала только и есть. Страх гонит искать среди одних фактов прикрытия от других фактов, и это и полезно наверное и хорошо и поневоле делается, но это совсем не то, это перебирание возможностей, которых много в мире, снова и снова перебирание возможностей («душа моя, того ли восхотела еси»), и совсем другое — принятие факта самой брошености, собственной, совсем настоящей и совсем моей. Ах этому научить ведь невозможно; вы будете говорить другому, поверь что то в чем проходит день, что вокруг, настоящее и это и есть твое, прими и согласись, что всё так. Он скажет: меня учат рабству у обстоятельств. Кто будет прав. Чтобы войти в то, что Хайдеггер называет брошеностью, Geworfenheit, нужен опыт из тех, которые себе не закажешь, как в стихотворении Тютчева 1835 года «Тени сизые смесились»:

Тени сизые смесились,

Цвет поблекнул, звук уснул —

Жизнь, движенье разрешились

В сумрак зыбкий, в дальний гул… —

Час тоски невыразимой!..