— Да, это таинства.

— Ив таинства надо веровать,— скажут.

— Да, надо веровать в таинства, т. е. собственно не в таинства, а в таинственность их, в невидимую их сторону, в их трансцендентность, в их умность. Но чтобы веровать в таинственность чего-либо, надо знать, в таинственность чего именно мы должны веровать. Чтобы веровать в пресуществление хлеба и вина, надо знать самые виды пресуществленных хлеба и вина. Чтобы веровать в возрождующую силу купели, надо знать самую купель. Чтобы веровать в дар Св<ятого> Духа, через святое миро преподаваемый, надо знать самое святое миро. Как бы ни была глубока и сильна вера, она обязательно упирается в некоторое знание. Ряд вещей невидимых, верою обличаемых{902}, обличаются, однако, в чем-то видимом, в некоторой конкретности; невидимое держится в нашем сознании на доступном прямому восприятию.

Лествица, по которой всходили и нисходили небесные силы, осуществляя непрестанную связь между Небом и землею, вершиной своей терялась в бездне небесной, но основанием опиралась на скалы Вефиля. И если бы таинство не содержало в себе, наряду с невидимым, видимого, то вера в таинство была бы не верою, а знанием же, но знанием в себя замкнутым, субъективным, вне-жизненным, не связанным с прочею жизнью, не входящим в состав целостного опыта, а потому—лжеименным. Это будет «метафизика»—как отвлеченное знание—мнимость знания; но и такая метафизика все же имеет черты и материалы конкретные,—с устранением которых от нее не остается в точном смысле ничего.

Итак, вера в таинство непременно подразумевает некоторое конкретное восприятие культа, нечто видимое, или слышимое, или обоняемое, или осязаемое. Таинства совершаются силою Божиею и суть явления таковой; но потому-то они и таинства, что Бог не оставил нас в неизвестности, когда и где они совершаются, мало того—предоставил их совершать по нашему произволению, и узнаем мы в каждом частном случае, что от нас вот здесь и сейчас требуется подвиг веры, по воспринимаемым нами определенным действиям и словам. Если нет этой необходимой связи таинственного с видимым или воспринимаемым как-нибудь иначе, если благодать святых таинств не приурочивается к точно определенной системе слов и действий, к определенным событиям, во времени и пространстве совершаемым человеком, т. е. к некоторым верховным точкам культуры, то в нашем сознании нети вообще быть не может таинств. Они совершаются потому, что их совершают, люди совершают, но совершаются при этом не по субъективной настроенности совершающих или приемлющих, а по объективно учитываемым действиям и словам.

Но не значит ли последнее, что к таинствам применима формула ex opera operatum?{903} Не значит ли, что совершение происходит в силу самого факта определенного чинопоследования, определенных слов и действий?—Ответ зависит от косвенного дополнения при слове «совершение»—чего именно совершение. В католическом богословии разумеется спасение, в православном —самое таинство{904}. По католическому взгляду, таинство спасительно ex opera opera turn—в силу своего совершения, так что спасительное действие простирается и на случаи насильственного, например, причащения: известна практика причащения еретиков, которых связывали и палочкой открывали рот. Но православное богословие очень существенно различает онтологическую реальность (—и следовательно, действенность таинств! —) от особого вопроса о их спасительности.

Совершается таинство силою совершения, потому что прошло соответственное чинопоследование и, коль скоро человек воспользовался тою свободою, которая дарована ему и составляет его неотъемлемый дар, коль скоро он осуществил возможность выходить из своей уединенности и становится лицом к лицу с Вечным, преграды между ним и Небом, от него зависящие, снимаются по его мановению: позвал Бога—значит, не всуе, значит, открыл себя Тому, в Ком «живем и движемся и существуем»{905}. Сделано это с добрыми или злыми намерениями, вдумчиво или легкомысленно—это особый вопрос, и от этой качественности призыва зависит и характер всех последствий этого призыва—для призвавшего. Но каков бы ни был характер этих последствий, им не отменяется основной факт наличия самых последствий, являющийся раскрытием некоторого нового обстоятельства в мире: это новое обстоятельство—соприкосновение твари с Творцом. Когда возражают: «Неужели легкомысленный призыв тоже влечет за собою обстоятельство такого безмерно большого онтологического веса?»— тогда забывают, во-первых: что и всякий наш призыв, самый проникновенный, мог бы быть назван легкомысленным, в смысле недочувствия безмерной ответственности того, что мы делаем, и в конце концов, может быть, недочувствия спасительного, потому что мы, вероятно, никогда не осмелились бы воспользоваться даром своей свободы и замкнулись бы своей уединенностью, если бы достаточно пристально вдумывались в свое недостоинство.

The historical example of Judaism in this respect is profoundly instructive: Judaism wanted to be completely worthy and, rejecting all existence, concentrated on the law, seeking in man the righteousness by virtue of which he could worthily stand before his Creator; Then behavior began to become absolutized, and the commandments received absoluteness from the point of view of their human fulfillment. "Thou shalt not take the name of the Lord thy God in vain" {906} was understood, as it should have been understood if one were to seek absoluteness in earthly things, as a prohibition to pronounce the name of God in general, for before the infinity of the Eternal, all our motives melt away as vain. Then, in order that someone might not accidentally pronounce the terrible Name, it was considered more correct simply to conceal it with a deep secret kept in the senior line of the high priestly family.

As is known, the ancient biblical text did not contain vowels and, as consisting only of consonants, could not be read, i.e. pronounced aloud without being preceded by oral instruction on how this or that word was to be pronounced; consequently, the sacred name of God, the pronunciation of which remained secret even from the teachers themselves, could not be read, because the reader did not know by which vowels the four consonants of the Name were to be phonetically animated. But not only that: there was a fear that the senseless or careless reader, while reading, would vocalize the four letters of the Name at a run, not immediately realizing what he was doing, and, as if by chance, among a multitude of different combinations, it would turn out to be true. Once the line of prohibitions had been initiated, it was necessary to protect against such an accident. In order to prevent the Name from being accidentally read correctly, he was forced to read, but deliberately incorrectly; In order that correct vowels should not be accidentally added to the consonants, they deliberately added to them deliberately incorrect vowels: the Jewish wise men permeated the word of God with a system of false moves, and moreover in all the most important places. No one now, even by chance, would call upon his God by His name, which He Himself had revealed, evidently in order that it might be revealed; and if it were a good fate for the human race not to know the Name, then the Eternal, without waiting for people to safely conceal His revelation, would simply not give it. Only one clan, in the person of its senior representative, knew the pronunciation of the Name, but even this representative could use his knowledge only once a year, on the day of Atonement: only once a year was the name of God invoked; But no one heard this call, "poured into the letters" {907}into the sounds of thousands of choirs, accompanied by trumpets, tympanums and other musical instruments. However, it is clear that this practice does not provide an absolutely understandable commandment "Thou shalt not take the name of thy Lord in vain...{908} because even this single call of the high priest is nevertheless uttered by a person and, therefore, may not be pure from a certain "in vain." Is it not more correct, then, to abstain from the true Name? The logic of history—it is not known whether on someone's initiative or only on the general meaning of the whole course—led to the complete oblivion of the name of God by Judaism.

The people, having received the revelation of the Name, wanted to rely not on God, Who Himself came so close to them, but on merit by their own deeds, they wanted to be equal in their righteousness to God's holiness, i.e. they secretly believed in themselves instead of God and actively forgot, closed from themselves God's revelation — humility, which was from pride{909} And while all theocratic history was an approach of God to man, man, in his proud humility, distanced himself from God and believed that this was how he achieved the goal of life. What must have been his incredulity, amazement, and indignation when the theocratic process, coming to an end, finally brought closer to Him from Whom man thought himself called to shut himself up? The Incarnation of God is the ripe fruit of the entire history of economy, and when we look back from this peak at the entire past, it seems to us some kind of madness that Israel does not accept Christ. But if we look at Christ from the historical consciousness of Israel itself, it is impossible not to see that this rejection was also the ripe fruit of this consciousness, and we cannot but see that Israel could not accept Christ: as a Jew, ontologically it was impossible not to accept Christ without denying one's being, and psychologically it was impossible not to accept Him without denying one's consciousness.

So this is where the desire to be not light-minded leads and has already led the whole God-chosen people. And when the ontology of the call is now denied, pointing out its lack of thoughtfulness in some cases, are they not reviving the arguments of rabbinism, and will they not be compelled to push the artificial boundary between the frivolous and the frivolous deeper into the latter, until there is nothing left unrecognized and, in all fairness, humanly superficial and unconscious in full measure of its significance? For example, one of our theological thinkers, not without Jewish leaven, denied, from the fullness of consciousness, the ontological nature of the sacrament of the Eucharist. "It would be frightful to admit transubstantiation," he said, "for that would mean that a particle of the Body of Christ could fall to the floor and be humiliated" {910}. In the same way, it was pointed out that the recognition of the ontological nature of the invocation of God in the sacraments also results in the possibility of a secret performance, frivolous or even blasphemous. But does not this falsely understood reverence presuppose a proud Pharisaic self-esteem that in certain cases a sufficient (i.e., in comparison with God!) degree of consciousness can be assured, either to others or at least to oneself? And does not this kind of reverence for the sacrament destroy the sacrament at its very root, since I, who receive the sacrament, can never decide with certainty whether the celebrant of the sacrament is sufficiently conscious, when I do not know this about myself, or, more precisely, when I know perfectly well my own weakness and the weakness of those celebrants, I know the weakness of the mind, who even in such great saints as St<Odobno> Macarius of Egypt, cannot hold entirely on God even for a few minutes{911}

If we were to say to ourselves that the frivolous invocation of the name of God has no ontological force, if we were to think through to the end the assertion of those who see in such invocation "the word, and only the word," then this would mean altogether destroying the possibility of the sacrament, of prayer, of the whole cult, and, under the cover of piety, of giving oneself up to the most unbridled positivism. If those who express such considerations had thought about their consequences, they themselves would have been horrified by the destruction of the entire ecclesiastical order contained in them.

But here a new, even greater question arises: did they have the grace of their rank? And in order to answer this question, it is necessary for me to penetrate into the spiritual state of the bishops who ordained them, and moreover, not to clarify for myself the moral makeup of these persons in general, but also to penetrate into their thoughts and feelings at the very moment of their ordination. And further: innumerable similar questions, more and more inaccessible to solution, will arise infinitely in relation to the entire hierarchical Church, which transmitted the grace of the priesthood through its links. And if, even at one point, the slightest doubt arises about this chain, and not about the unverifiable external, but about the unverifiable internal, then the whole chain will be suspected, and with it my own fate. For it may turn out that not only do I not have grace, but at every step I provoke the wrath of God when I behave as if I had, that is, when I act as a deceiver and an impostor.

Of course, the only way out of this endless world confusion produced by religious subjectivism can only be the reverse recognition, the primordial belief of every religion, that the subjective has significance primarily in the internal assimilation of divine energy, the way in which it is assimilated, while the objective and universal significance of the sacrament is determined by its objective performance ex opera operatum.