Следующий пласт впечатлений Флоренского — знакомство с народом края вечной мерзлоты — орочонами. Он много пишет о них и даже поначалу поэму называет «Орочоны». Флоренский мечтает создать грамматику и словарь орочонского языка и настойчиво просит прислать ему словарь и грамматику тунгусского языка. В одном из писем он признается, что образ мыслей орочонов чувствует близким себе. Ему близки их глубинная связь с природой, древние верования.

В мерзлоте Флоренский увидел символ, в котором слились три русла его деятельности, три области его интересов. В предисловии к поэме он так и пишет, поясняя задачу поэмы: «Мерзлота как тройной символ — природы, народа и личности». В чем же видел он это единство?

«Вечная мерзлота разрушает, когда ее начинают «обживать» и «освоять». Отсюда—«не трогай мерзлоты» орочонов. Ho то же—о душе. Прикрытые мерзлотой, таятся в ней горечи, обиды и печальные наблюдения прошлого. Ho не надо копаться в ее недрах. Мерзлотная бодрость дает силу справиться с разрушающими силами хаоса»[2038].

Мерзлота оказывается столь емким символом, что сдерживает своими хрустальными изваяниями силы хаоса. Отношение Флоренского к силам хаоса антиномично. С одной стороны, их надо сдерживать, дабы не всплыли наружу «горечи и обиды», с другой стороны, именно в этих силах хаоса—источник, изначальная стихия творчества. Без страстей человек перестает быть человеком, но страсти должны быть побеждены смирением.

Груз пережитого и давнее отношение к хаосу, который есть и благо, соединились в образе мерзлоты. Именно она оказалась близка миропониманию Флоренского. «Мерзлота—это эллин- ство», —пишет Флоренский в предисловии к поэме, а впоследствии, уже с Соловков, поясняет Кириллу:

«…Ты не замечаешь (полагаю в этом виноват автор) бодрого тона, данного размером и ритмом, и бодрой идеологии, которая раскрывается в преодолении обратного мироощущения, а не в простом незамечании всего, что может ослабить дух и вести к унынию. Это—древне–эллинское понимание жизни, трагический оптимизм. Жизнь вовсе не сплошной праздник и развлечение, в жизни много уродливого, злого, печального и грязного. Ho, зная все это, надо иметь пред внутренним взором гармонию и стараться осуществить ее» (7. ХI1.35 г.).

В дальневосточных письмах можно увидеть и еще один, упрятанный от цензора, важнейший смысл многогранной символики мерзлоты: «Все это время я страдал за вас и хотел, и просил, чтобы мне было тяжелее, лишь бы вы были избавлены от огорчений, чтобы тяжесть жизни выпала на меня взамен вас» (23—24. III.34 г.). Хаос в мировоззрении Флоренского— основной закон мира, закон энтропии, но Хаосу противостоит Логос—эктропия, борющаяся с мировым уравниванием. Само по себе творчество, не просветленное Логосом, может быть разрушительно. В дальневосточных письмах Флоренского на первый план выступает Логос прежде всего как Высшая Воля, мерзлота—это еще и символ волевого начала, стоящего над миром, Высшей Воли, Имя которой—Бог.

He купол то Софии, нет,

Ho, облаченный в снег и свет,

Парит сияющий Фавор

Над цепью Тукурингрских гор.

В мерзлоте о. Павел увидел единство многого, над чем он работал в своей жизни. Самые разнообразные русла его размышлений соединились в этом средоточии. И энтузиазм Флоренского был столь велик, что в предисловии к поэме оказалась начертанной дальнейшая биография его героя, которая, судя по всему, предназначалась и для сына Мика. О. Павел уже ощущал присутствие детей рядом: «Строим широкие планы расширения OMC (Опытной Мерзлотной станции. — Ред.) и ее работы. Предполагается издание (правда, пока стеклографическое) «Бюллетеня ОМС», создание различных курсов, организация музея. Если последнее состоится, то мобилизуем всех, в том числе и Мика с Тикой, на сбор коллекций. Вообще работа тут кипит и еще более должна кипеть в будущем. Явления, с которыми приходится иметь дело, так мало изучены, что каждый день приносит что‑нибудь новое, неизвестное в литературе и объясняющее явления природы» (8.1 V. 34 г.). И вот уже сам Мик с мамой и двумя сестрами, Олей и Тикой, попадает в край вечной мерзлоты, в гости к отцу.

Сценарий будущей жизни Opo так и остался голой схемой, не обретшей плоти. Поэма не была закончена, хотя Флоренский работал над ней еще несколько лет. Силы хаоса, вырвавшись наружу, ломали все на своем пути: «У всех свое горе и свой крест. Поэтому не ропщи на свой. За это время я видел кругом себя столько горя во всех видах и по всяким причинам, что этим собственное отвлекалось» (23—24.111.34 г., жене).

Пребывание на Соловках отличалось от жизни на Дальнем Востоке. Оно стало небытием. Что могло быть тяжелее для человека, весь смысл жизни которого был в том, чтобы «быть ближе к жизни мира», радостно удивляться реальности мира и утверждать ее?