Я знаю только одно: что я видел Камень и на нем–Церковь[1041], и что всякие путаницы потом я относил к этой минуте.

И больше ничего, кроме этого величия, сказать я не могу. Это у меня навсегда осталось как великий удар. Церковь открылась на мгновение и потом скрылась, — Церковь в портах и золотых поручах и епитрахили на Камне. Никогда ничего подобного… Ведь о. Исидор был «не важный», как у нас говорится, исповедник, не популярный. Я знал и видал исповедников и старцев, — «мужиков», как говорится, и «умников», как говорится. Но в том‑то и дело, что я, аристократ, ни мужика, ни умницу в нем не увидал. В том‑то и дело, что все мои определения мне не пригодились. И опять повторяю: «Он — ни то, ни се; он — больше того. Он — не Варнава (я его не знал, но слышал, будто бы, что он как‑то мужицки умеет отнестись к делу). Он–не утонченный исповедник, которых столько я видел в Москве. Он что‑то с ρ е д н е е, — т. е. великое, что не сводится к моим определениям.

Я знаю одного Епископа. Он — тоже благодатный. Но его надо нудить, надо нудить у него благодать. А там, с о. Исидором, в отношениях была какая- то необыкновенная легкость. Чтобы было понятно, о чем я говорю, я еще раз поясняю свои слова:

Необыкновенно легки так называемые «мужики- священники». Я отлично знаю, как легко исгтоведываться у деревенских, каких хотите, мужиков, — дураков ли, или черносотенцев. Но у них всегда что‑то при себе оставляешь в плюс, что‑то ты чувствуешь, чего они не могут понять и понимания чего ты от них н е смеешь требовать.

Тут — не это. Тут — легкость прямая и непосредственная. Ужасно редко это отсутствие двойной занавески. И все мое впечатление резюмируется вот в чем:

Я, интеллигентный и образованный, ученый человек, знаю все условности, с которыми можно подойти к другой душе, исповедывающей. Но я был сбит со всех этих условностей: ничего этого в той душе, — о. Исидора — не было».

Так закончил свою повесть рассказчик.

ГЛАВА 13, из которой читатель узнаёт, чему учил Старец Исидор в своих беседах

Авва Исидор не любил делать наставлений, не любил и рассуждать по–ученому. И не только сам остерегался, но и других останавливал:

♦Об этой вещи не любопытствуй много, — говаривал он; — монаху много любопытствовать опасно».

А о «Догматике» Митрополита Московского Макария[1042]он отзывался сурово и сказывал про ее Сочинителя:

«Вот и сам утонул из‑за этого», т. е. из‑за стремления сжать живую веру тисками рассудка.

Так опаслив был Батюшка в рассуждении веры.

«Я маненько стеснялся против их (т. е. о. Исидрра и о. Варнавы) предрассудков», — рассказывает некий Старец.