Аналогично этому, византийская иконопись превосходит натуралистическое (вернее, "фотографическое") воспроизведение предметной индивидуальности, а также ее аллегорически–аналогическое истолкование. Она соотносится с прообразом ("переходит" к прообразу)[567], личная уникальность которого может быть изображена только как неподобное подобие и познана только как событие личного отношения. Изумительная техника позволяет византийской иконописи преодолеть чувственную онтичность природной индивидуальности, при этом не подменяя ее формально–чувственным впечатлением (impression), идеей или аллегорией. Византийская икона, изображая конкретную личность, запечатлевает, или, лучше сказать, "описывает" некоторый модус существования: модус, в котором преодолевается онтическая индивидуальность и восстанавливается личность в ее бытийной цельности. В личности Христа неразлучно соединяются тварная и нетварная природы, тварная и нетварная энергии. Изображение "прообраза" (Личности Христа, Богородицы или святых) воздействует как призыв к участию в личностномспособе бытия, и познавательный "переход" к прообразу возможен только как событие динамичного ответа на этот призыв (т. е как "нравственное" усилие).

Следовательно, в обоих случаях — как в византийской иконологии (речевой образности), так и в византийской иконописи — истина "означивается", но не исчерпывается своим "семантическим" выражением. Семантика образа "представляет инаковость, но инаковость как подобие". Именно эта динамика, выражающая неподобное подобие[568] (всегда зовущая к личному отношению, не доступному объективным определениям), конституирует познавательную категорию образа.

§ 68. ОБРАЗНОЕ ПРОЯВЛЕНИЕ И СУЩНОСТНОЕ СОКРЫТИЕ ИСТИНЫ

Мы сказали, что язык церковных философов византийской эпохи функционирует иконологически, чтобы сохранить внутренний логос за пределами слов, преодолеть объективацию понятий в рамках общепринятого языкового употребления. Эта задача уберечь логос от объективации понятий предполагает образное подобие означающего и означаемого и одновременно их сущностное неподобие. Следовательно, можно сказать, что язык функционирует иконологически, когда он одновременно нацелен как на проявление, так и на сокрытие означаемых истин (их образное проявление и сущностное сокрытие)[569]. Весьма характерно следующее место у Ареопагита: "Пожалуй, некто сказал бы, что ведь имеющее образ естественно опережает безóбразное, и имеющее форму — бесформенное. Причина тому — не только в сходстве с нами, не способными непосредственно дойти в созерцании до умопостигаемого и скованными привычным и сродным нам порядком выводов, каковой ставит доступные нам образы впереди созерцаемого безóбразно и сверхъестественно, но и в том, что мистическим изречениям в высшей степени подобает скрываться посредством неизреченных и священных загадок и полагать недоступной для толпы священную и сокрытую истину надмирных умов"[570].

Итак, иконологическое функционирование языка предлагает (делает возможным) динамичное восхождение к видению "безóбразных" и "безвидных" истин, исходя из тех "образов" и "видов", которые доступны человеческой способности к познанию. Но именно потому, что доступные человеческому языку и соответствующим понятиям "образы" и "виды" связаны с истинами, превосходящими уровень заданной лингвистической "семантики", иконологическое высказывание функционирует двумя возможными способами. Оно есть "знак динамичного восхождения" (и призыв к нему) к универсальному, а не только рассудочному знанию (видению истины); и в то же время оно есть неразрешимая загадка, которая скрывает истину, делает ее непроницаемой и недоступной для тех, кто приближается к ней с отмычкой заданной языковой "семантики"[571].

Другими словами, загадочность иконы действует предметно как сокрытие, а личностно - как раскрытие истины. Она не только выражает глубочайшее уважение к истине, которую надо хранить от отчуждения в опредмечивании, но и гуманно[572] защищает ее от превращения в "умственных идолов". Священная загадочность иконы есть отказ выставлять истину в качестве объекта рассудка[573]. Обратное означало бы отрицание истины — истины личного Бога, человеческой личности и личностного измерения мира. Язык образов скрывает истину, словно закваску, в тайно–водственном пространстве личного отношения и церковного общения. Приближение к истине изнутри иконологического языка предполагает "нравственное" свершение: аскезу и преодоление своего "я", отказ от интеллектуальной и эмоциональной самодостаточности, вхождение в пространство любовной самоотдачи, то есть личного отношения.

§ 69. ИКОНА КАК КАТЕГОРИЯ ЧУВСТВЕННОЙ, ЛОГИЧЕСКОЙ И УМОПОСТИГАЕМОЙ КРАСОТЫ

Можно подойти к познавательной функции иконы, исходя из различения трех уровней познания, выделенных Максимом Исповедником. Эти три уровня - чувственность (αἴσθησις), разумение (λόγος) и ум (νοῦς). Каждый из них представляет собой определенную познавательную способность, а также соответствующую область познания или способ ви'дения действительности.

Ощущение связывает знание с непосредственной данностью предметов, с их материальным существом, их формой или обликом, отличными у каждой онтической индивидуальности, а также с опытом естественных отношений, соединяющих между собой предметы мирской реальности и порождающих события в мире. Следовательно, чувственность — это познавательная способность человека "схватывать вещи в их целокупном образе"[574]. Целостное ("целокупное") восприятие формальных различий сущих отправляется от основной познавательной возможности, доставляемой ощущением, — возможности различать "отличия в субстрате"[575]. Видовое отличие каждой онтической индивидуальности — это чувственное отличие. Именно оно есть начало познания. Познание вещей "согласно их чувственному восприятию по виду, запечатленному в формах чувственных предметов"[576], впоследствии обретает меру или определение различительных признаков в логосе[577]. Но изначальное приближение к чувственным очертаниям и формам, благодаря которому возможен подступ человека к "практической" (целокупной, целостной) реальности, осуществляется воображе- нием[578] (здесь: в смысле чувственного опыта явлений)[579].

Разумение (λόγος) — это способ (или средство) и способность личного познания, связующее звено между опытом чувств и универсальностью узнавания, явленной в уме. Форма и облик чувственных предметов переносятся в ум как логосы[580] благодаря "разумеющей силе" человека, его способности "логосотворить" ощущения, претворять чувственный опыт в "научное" знание[581]. Так логическая способность отождествляется с "рассудком (διάνοια) человека"[582], с функцией рассуждения (λογισμός)[583], а также с той "природной силой логического влечения, которая зовется желанием мыслящей души"[584]. В логическом желании являет себя универсальная деятельность рассудка, который не исчерпывается просто силлогистической способностью. Логическая способность человека соединяет способность познания со способностью желания. Поэтому она есть начало эротического эк–стаза, то есть знания по преимуществу[585]. Пока рассудочное познание не достигнет полноты в "движении" "любовной силы"[586], оно ограничивается "естественным" созерцанием, "находящимся между внешней формой и истиной"[587]. Рассудочное познание позволяет превзойти условность форм, "однако не способно достигнуть истины". Знание, "находящееся исключительно в рассуждении и в разумении"[588], всегда "относительно". Логическое познание идет от "аналогии бытия"[589], от "чего‑то в отношении к чему‑то", и неотделимо от "со–мыслимого"[590]. Оно отвечает естественной потребности в практической целесообразности познания, "в силу которой оно выстраивается соответственно явленной стороне жизни"[591].

Наконец, ум представляет собой "созерцательную часть души"[592], способность умозрения, то есть видения истины. Видение истины есть эмпирическое знание, "по существу, истинное в одном лишь опыте действования, помимо рассуждения и разумения"[593]. Здесь речь идет уже не об опыте ощущений, опыте чувственных форм и образов, а об "ощущении" ума, превосходящем не только опыт телесных чувств, но и познавательный опыт рассудка: "Опыт этой вещи прекращает рассуждение (λόγος) о ней"[594]. Ум есть несравненно более универсальная познавательная способность, чем рассудок и разумение: он есть познание, данное в универсальном бытийном событии отношения, то есть участия: "Участие в познаваемом, запредельное всякому мышлению"[595]. Эту непосредственность познания через участие, которая превосходит любую смысловую предметность, мы должны соотносить исключительно с пространством личного проявления и общения, пространством уникальной и неповторимой личностной не–потаенности, потому что "она существует не относительно чего‑то и вовсе не имеет со–мыслимого"[596]. Личное отношение, или участие, есть динамичное осуществление знания — знания "согласно действию, отвлеченного от того знания, которое содержится в разумении и рассуждении"[597]. Поэтому им никогда нельзя овладеть до конца — так, чтобы превратить его в объективную познавательную категорию. Оно "осуществляется непрестанно… через причастность всецелого ощущения познаваемому"[598]. Таким образом, "ум", как носитель личной способности участия в истине, есть "воссоединяющая с Богом сила"[599], "через которую непостижимо и неявно мы соединяемся с Богом сверхмысленным соединением"[600].

Теперь мы можем сказать, что познавательная функция иконы динамично осуществляется на тех трех уровнях познания (ощущение, разумение, ум), о которых говорит Максим. "Семантика" иконы, посредством форм и внешнего облика, "восходит к уму от ощущения, возвещая чувственное уму, и спускается к ощущению от ума, предлагая то, что в уме". На православном греческом Востоке познавательная категория иконы, будучи категорией чувственной, логической и умной красоты, связывается с "энергийным" познанием, с личным динамичным отношением и причастностью к "непрестанно действующему". "Во всяком изображаемом, — говорит Феодор Студит, — изображается не природа, а ипостась". Природы, сущности — не изображаются: они определяются смысловыми категориями, в которых исчерпывается их познавательное содержание; они имеют предпосылкой онтологию оптических категорий или явленности онтических индивидуальностей. Что же касается иконы как категории чувственной, логической и умной красоты, то есть универсально–эмпирического знания, она соотносится, "прекращая опытом рассуждение о вещи", с личностью, или экзистенцией, которая всегда особенна и неповторима, "существует не привходящим образом" и познается только динамически, "действенным, непрекращающимся познанием".