Совокупность жизни и творчества Пеги характеризуется, таким образом, постоянной войной на двух фронтах. Против церковной и клерикальной буржуазии, где и надо работать над расширением социализма как способа эффективного преображения мира (что соответствует Ветхому Завету) и как средства достижения личной всеобщей солидарности (крест Иисуса). Поэтому, наоборот, против социалистической и антиклерикальной буржуазии существуют глубокие спасительные тайны Христа: солидарность самым простым способом может быть достигнута только благодаря первородным библейским глубинам любви. С 1900 по 1914 г. «Двухнедельные Тетради» ведут эту войну на двух фронтах, и не в одиночку, как газеты Кьеркегора или Карла Крауса, а солидарно; Пеги стремится действовать, как дрожжи и магнит, с группой друзей и сотрудников самых противоположных направлений. Христианам внушают, что они не могут искупить себя всего лишь несколькими милосердными делами. «Создают много шума вокруг некоего интеллектуального модернизма, который даже не ересь, а является чем-то вроде интеллектуальной современной бедности… Эта бедность не произвела бы никаких опустошений… если бы не существовало этого огромного модернизма сердца, этого опасного, этого бесконечно опасного модернизма любви… В социальном плане христианство больше не является религией глубин, религией народа, религией целого народа, временного, вечного, религией, укоренившейся в самых больших временных глубинах, … а превратилась в убогую изысканную религию для людей, так сказать, изысканных… И ей удастся проникнуть в мир… только если она решится на экономическую революцию, социальную революцию, индустриальную революцию, чтобы сказать это слово, мирскую революцию для вечного спасения» [22].

Социалистам говорится обратное: земная революция совершена в пользу свободы личности. Свобода, которую Пеги требует как основополагающее условие [23], тотчас же встречает препятствие у политиков партии. Все больше и больше он разоблачает в них властных людей, которые предают дух и личность, их антихристианство есть не что иное, как новая контр-Церковь, еще более пустая по своей сущности [24], их атеизм — новая мифология с метафизическими предпосылками, массивными и неконтролируемыми [25], их свободомыслие — это новый клерикализм [26]. В этом бою драконов против социалистической псевдорелигии, упавшей ниже уровня изначального христианства вместо того, чтобы подняться над ним, разворачивается первый период творчества Пеги (с 1900 по 1905). «С всей жизнью, какой является христианская жизнь, в особенности католическая, ничто не может сравниться, кроме целой новой жизни, целой революции; это предполагает более глубокое исследование; res nova, как говорили латиняне; vita nova, скажем мы, ибо революция возвращается главным образом, чтобы глубже исследовать неисчерпаемые ресурсы внутренней жизни; и именно поэтому великие революционные деятели — это выдающиеся люди великой внутренней жизни, мыслители, созерцатели; революции совершаются не людьми извне, а изнутри [27]».

Изначально христианское является самым глубоким источником; за разрывом с Церковью в пользу солидарности должен следовать второй разрыв — с плоским политическим социализмом, но горе человеку, который осуществляет разрыв дважды в своей жизни. Эта «вторая степень смелости» [28] впервые делает из него абсолютного одиночку, индивидуума, истинного свидетеля правды, изгнанника из любого общества. Ни первые, ни вторые друзья не простят ему этого «второго скачка» [29]. Он испытывает на себе «социальный современный светский ад»; «научные методы» современного остракизма, всеобщий бойкот [30]. Во имя любви к своей борьбе за правду Пеги идет дорогой нищеты, доходящей до крайней степени лишения для него и для его семьи. Преданный своими товарищами [31], он из последних сил защищает творчество, являющееся для него «самым большим предприятием» [32], единственным пристанищем правды и свободы [33], «скромнейшую главную лавочку Тетрадей» [34], которая составила все же «некое ядро сопротивления» [35]. В самые мрачные моменты ему ничего больше не остается, как только обдумывать свое временное «тяжелое положение» в бесплодном настоящем, которое не эпоха, а только период [36], и признавать стыд своего поражения. «Мы побежденные… Тайный голос совести нас предупреждает, что в успехе всегда есть что-то нечистое, некая грубость в победе… что только в неудаче может быть настоящая, полная чистота; и значит, справедливо, что тайные великие почести славы, высшие почести исторически всегда были предназначены для проигравших» [37]. Но может случиться и так, что эта тайная слава остается на этом свете совершенно невидимой и что труд наивысшей смелости оказывается безвестным. Клио не заботится о побежденных, и, когда те апеллируют к истории как к наиболее справедливому суждению потомков, они, наивные, не знают, насколько Клио немощна [38]. Она ищет успеха [39]. Но способна «видеть только зашедшие солнца» [40].

Второй период (1905–1909) характеризуется отходом от непосредственного влияния на ход времени, обретением дистанции, дающей возможность представить сам ход времени, событие настоящего. Молодость Пеги извлекала все самое лучшее из тройного и все же единого корня: античность (природная дохристианская вера), христианство и национальная история, естественный ход которой длится для Пеги от Средневековья до Французской революции включительно. И только в 1880 г. происходит катастрофический переворот, когда одновременно эти три родственных мира исчезают, чтобы уступить место «современному миру», настающему постхристианскому времени.

Обширный анализ Пеги современного бескультурья, во многом схожий с анализами Ницше, Блуа, Честертона, — это крики Кассандры при угрозе всеобщей утраты. Насколько узка на земле область истинной цивилизации, подлинного человечества! [41] И этот маленький остров может безвозвратно потонуть [42], варварство стоит у дверей обновленным и, как никогда, устрашающим [43]. Начиная с Танжерского кризиса в 1905 г. Пеги знает с абсолютной уверенностью, что война неизбежно приближается [44]; несмотря на всю иллюзию международного пацифизма, он собирается с духом и, вынуждаемый врагом, держит себя в предельном напряжении и усилии, постоянно готовый к войне и к смерти [45]. В первые дни мировой войны он падет во время атаки, сраженный пулей в сердце.

Наряду с самыми маленькими и ненавистными кумирами современной Собонны: Лависом, Лансоном, Дюркгеймом, крупное имя Ренана преобладает в критике эпохи. Воплощение отступничества [46], возведенный современной анти-Церковью в ранг ее официального символа (открытие памятника ему в Трегие [47]), окруженный нереальной грустью [48] и даже являющийся почти что отцом современной нереальности [49], в духовном смысле он может только породить новых отступников, которые следуют за ним, оставаясь в то же время неверными ему [50]. Для Пеги фундаментальной книгой современности является «Будущее науки» Ренана (написана в 1848 г.), который, мечтая об абсолютном человеческом прогрессе, в атеистической манере, через всеобщую космическую эволюцию и через всеобщее познание мира и истории, заставляет все человечество подниматься, следуя асимптотической кривой, к осознанию Бога. Многое в длинных и удивительных цитатах, приводимых Пеги, предвосхищает идеи Тейяра де Шардена; нет никакого сомнения в том, что Пеги по отношению к последнему испытал бы тот же метафизический ужас [51].

Хотя критика цивилизации продолжилась вплоть до последних лет, Пеги, после долгой паузы, связанной с изнеможением в 1909 г., решил все-таки использовать оставшиеся силы для созидательной работы. Он прекрасно знал, что современный мир не родился вдруг, в одну ночь, что его медленно и неизбежно породили духовные христианские вероотступничества [52], но более существенным, чем это обвинение, был для него возврат («ressourcement») к изначальным христианским истокам. Он перерабатывает свою социалистическую драму о Жанне д'Арк, ни в коей мере не ослабляя проблематику солидарности и вечных мук, а, напротив, углубляя ее и, как истинный христианин, принимая на себя ответственность за нее. Он делает из нее интимную мистерию, первая часть которой появляется в 1910 г. Этот проект предполагал около пятнадцати похожих мистерий, вращающихся в той или иной степени вокруг образа Жанны, однако только две из них были осуществлены: мистерия о надежде (1911) и о Вифлеемских младенцах (1912). Но Жанна позволяет обозревать через себя более широкий христианский горизонт: в «Еве» (1913) перед нами предстает вся история спасения: Иисус, благодать, Новый Завет, отныне он обращается к первородной Матери человечества, источнику Ветхого Завета; факт укоренения божественного воспринимается в источнике воплощения. В больших поэмах о Шартрском соборе («Покров Божьей матери») в самой простой форме, через символ Девы Марии прославляется взаимопроникновение духа и плоти.

В период своей внецерковной жизни Пеги женился на сестре своего преждевременно умершего друга молодости Марселя Бодуэна. От нее он имел четверых детей. Брак не был счастливым, был гражданским, и, поскольку супруга противилась до самой смерти мужа церковному браку, а Пеги не хотел ее к нему принуждать, то Пеги остался далек от таинств даже после возврата в Церковь и его дети не были крещены (после его смерти жена, обратившись к религии, вернулась в Церковь и детей крестили). Никакой горечи не возникает у Пеги по этому поводу. Он всегда наравне говорит о молитвах и о таинствах [53], и перед клерикальной и односторонней переоценкой таинств подчеркивает лишь, что молитва — это «по меньшей мере половина» [54]. Его доктрина таинств характеризуется глубоким ощущением того, что верно с церковной точки зрения. Подчеркивая особый характер каждого таинства, он ставит на первый план евхаристию и исповедь, как таинства обычной жизни, видя в пяти остальных приобщения (к жизни и смерти) и посвящения в разные состояния жизни [55]. Он хочет иметь «таинственное сердце». Неизгладимым характером некоторых таинств [56] он хочет доказать, что христианство «неизгладимо» [57].

К 1910 г. сердце Пеги попадает в сети страстной любви к еврейской девушке, которая потрясает его до глубины души. Но необходимость чистоты предохраняет его от всякой двусмысленности, от всякого эстетического прославления эстетики земного эроса; он отказывается и убеждает девушку выйти замуж за другого. «Я работаю не покладая рук, чтобы образумить себя. Я от этого даже слегка заболел. Но я предпочитаю быть скорее больным от работы, чем отойти от своего призвания из-за сердечного расстройства… Настоящее христианское смирение — это не притупленное смирение, а в большинстве случаев мучительное смирение» [58]. В Шартре он молитвенно обращается к Богоматери:

Чтобы найти свое место на осях беды, Чрез глухое желание несчастнее быть, И идти все труднее, страдать все больнее, Дав согласие на зло за его правоту. Пусть былые сноровка и ловкость Не погоне за счастием будут служишь, А дадут нам, Царица, хоть честь соблюсти И одной ей сберечь нашу бедную нежность.

Для понимания богословской эстетики Пеги все это не менее важно, чем разрыв Кьеркегора и Режин Олсен или чем отношение Данте к Беатриче или Клоделя к своей возлюбленной польке, прообразу Донны Пруез. Однако здесь нет ни богословского преображения эроса, ни бегства от него, а мучительная верность нерасторжимому браку без всякого преображения. В подлиннике «на осях беды» («Ахе de détresse») рифмуется с «правоту» («pleine justesse»), а также с «бедную нежность» («pauvre tendresse»). Эта намеренно искомая суровость и полностью некантианское презрение к чистым нежностям даст Пеги благодатную возможность проникнуть так глубоко, как не удалось ни одному христианскому поэту, в тайны нежности божественного сердца, которое — будучи ближе человеческому сердцу, чем он сам, — является самой чистой агапе. Тот, кто во всем унижен, получает превыше всех даров речи, данные богословию, дар и призвание говорить от отеческого сердца Бога словами, выражающими славу кенозиса.

Г.-У. фон Бальтазар

ПPOЗA

О разуме