Когда журналист фактически осуществляет власть в своей области, когда у него есть армия верных читателей, когда он влечет этих читателей за собой с помощью напора, смелости, превосходства — военных средств, с помощью таланта, вульгарного средства, с помощью лжи, средства политического, и когда журналист становится настоящей силой в государстве, когда у него есть читатели точно так же, как у депутата есть избиратели, когда у журналиста

есть читательский округ, нередко гораздо более обширный и надежный, — тогда он не может вести с нами двойную игру, не может хныкать. В великой битве сильных мира сего он не может наносить устрашающие удары именем своей силы и одновременно представлять себя простым гражданином, когда получает ответные удары противоборствующих сил. Тот, кто отказывается от разума ради нападения, не может взывать к разуму для защиты. Это будет непростительная измена и опять же двурушничество.

Разум не произрастает из террора, который есть крайняя форма силы. Разум не произрастает из подозрительности, которая есть скрытая форма террора. Режим террора, будь это террор власти или террор популярности, не менее властный, даже если этот режим возводит алтари разума, и особенно если он возводит алтари разума, — это не режим разума. Режим подозреваемых, когда применение применяемой силы таинственно усиливается страхом возможного применения силы, даже если подозреваемые — враги разума, и особенно если подозреваемые — враги разума, режим подозреваемых наиболее противоположен разуму. Но для разума опасен не только официальный режим подозреваемых, усиливающий официальный террор. Еще более опасен, более отвратителен, более враждебен, более ненавистен для разума официозный режим подозреваемых, такой, какому подвергает нас власть прессы. Ни клеветнические доносы, ни бездоказательные утверждения к разуму отношения не имеют. Разум — не полицейский. Он не служит в полиции прессы точно так же, как не служит в полиции государства.

Разум не произрастает даже из той более утонченной, более воздушной популярности, какая обретается в области культуры. Ни государственные награды, ни признание коллег, ни выборы, ни ученые звания, ни академии, ни научные празднества, ни пятидесятилетние, ни столетние юбилеи, ни статуи, ни бюсты, ни имена в названиях улиц, ни банкеты, даже если они называются обедами, ни известность, ни слава не имеют отношения к разуму. Все это подразумевает некое соревнование. А разум не произрастает из соревнования. Все это подразумевает приложение к работе разума отличий иного, чем он, порядка. Разум не допускает соперничества, а только сотрудничество, объединение усилий. Всякая идея вознаграждений или наказаний, санкций, даже самых изысканных, духовных и психологических, чужда разуму. Даже в науке часто бывает трудно соразмерить церемонии с теми трудами, которые они освящают. В литературе, в искусстве и в философии это просто невозможно. Наоборот, самые значительные творения бывают и самыми неожиданными, о них меньше всего говорят, им менее всего завидуют. В общем, светские церемонии всегда похожи на церемонии религиозные.

Разум не произрастает из авторитета истории. Историческое большинство ушедших поколений точно так же не может командовать разумом, как большинство современников. Как не бывает разум всегда и собственно революционным, так не бывает он всегда и собственно традиционалистским. Но он собственно рационален и разумен. Ошибка — смешивать или отождествлять его с революцией; ошибка также — смешивать или отождествлять его с традицией. Он есть разум.

К началу нового учебного года

[Кризис обучения — кризис цивилизации]

Кризис образования — это не кризис образования; кризиса образования нет; кризиса образования никогда не было; кризисы образования — это не кризисы образования; это кризисы жизни; они выдают, выражают кризисы жизни и сами суть кризисы жизни; они — частные, явные кризисы жизни, которые возвещают общие кризисы жизни и на них указывают; или, если угодно, общие кризисы жизни, социальные кризисы жизни усугубляются, накапливаются, взрываются в кризисах образования, которые кажутся частными или частичными, а на самом деле они всеобъемлющие, потому что представляют всю совокупность социальной жизни; именно в образовании вечные испытания поджидают, так сказать, меняющееся человечество; остальная часть общества как-то может пройти, загримировавшись, подкрасившись; образование не проходит; когда какое-то общество не способно обучать, это не значит, что оно по стечению обстоятельств испытывает нехватку средств или методов; когда общество не способно обучать, это значит, что оно не способно обучать самому себе; что ему стыдно, что ему страшно обучать самому себе; для всего человечества обучать означает, по сути, обучать самому себе; общество, которое не обучает, — это общество, которое себя не любит; которое себя не уважает; именно так обстоит дело с современным обществом.

Парламентские политики, паразитирующие на всяком человеческом труде, политиканы от политики и от образования напрасно воспевали науку и новый мир и современное общество на ритуальных застольях; ни заразительный жар банкетов, ни ордена и программные речи и тосты и манифестации и окропления светской святой водой не создают человечества, образования, культуры; как обучать, когда все лгут; я знаю, что в образовании лгут много; но все-таки образование отталкивает ложь больше, чем другие виды социальной деятельности; детство и юность даже в самом ущербном обществе обладают некой силой собственной невинности, которая сопротивляется наскокам жульничества; поэтому-то педагогика преуспела меньше, чем другие формы демагогии; поэтому-то социальные болезни, рождающиеся из лжи, проявляются прежде всего педагогическими симптомами.

Сама экзальтация новых проповедников выдает глухую тревогу; настоящий ученый, который работает в своей лаборатории, не пишет «Наука» с большой буквы; настоящий художник, который работает в своей мастерской, не пишет «Искусство» с большой буквы; и настоящий философ, который работает в своей голове, не пишет «Философия»; по большей части они вообще не произносят и не пишут этих слов — наука, искусство, философия; можно утверждать, что они пользуются этими словами как можно меньше и, так сказать, через силу; тот, кто говорит — Наука, Искусство, Философия и Современное Общество, озаренное гражданским просвещением, тот не знает, что такое лаборатория, мастерская, собственная мысль, человечество; и когда демагог от науки ставит большое «Н» в это слово, не дадим себя обмануть; в глубинах его нечистой совести это большое «Н» есть некое замещение; оно замещает все то, что в уме демагога, или педагога, составляет одно целое, — неспособность науки выполнять социальную функцию светской мистики, которую ей приписывают политиканы; как будто именно эта неспособность, эта якобы недостаточность не хранит науку в глазах настоящего ученого, как будто это аполитичное бессилие науки в глазах настоящего ученого не есть ее отличительный знак, причина ее особого величия, залог ее достоинства.

Когда демагог пишет Науку с большой буквы и пытается учредить ритуальный культ Науки, скопированный с древних религиозных культов, это означает, во-первых, что он ничего не понимает в настоящей науке, в ее настоящем величии, а во-вторых, — что, ничего не понимая в настоящем величии, он подставляет к нему дурацкий удлинитель; удлинитель величия, равный тому, что в сознании демагога отделяет прописное «Н» от строчного.

Они полагают, что наука, как она есть, нехороша для того, что они хотят из нее сделать, и поскольку они не способны возвеличить ее на деле, то силятся ее увеличить типографским способом.

Это их ощущение недостаточности служит мне доказательством; и в то самое время, когда нам пытаются преподнести Современное Общество как некоего нового Бога, как не разглядеть в этом новом идоле пороки более тяжкие, чем пороки древних богов; как обучать детей и молодежь, когда все вокруг лгут, когда все штабы всех партий лгут, когда весь парламентский политический мир лжет, когда учителя, которым положено учить не лгать, лгут, когда сплющивание совести сплющивает совесть даже в университетах, когда фаворитизм, когда непотизм, когда карьеризм охватывает даже университетских преподавателей, когда сыновья, племянники, зятья и троюродные братья профессоров поднимаются по иерархическим ступенькам в одинаково ускоренном темпе, когда, наконец, все молодые преподаватели одновременно и автоматически ощущают один и тот же удар грома при взгляде на всех дочек всех генеральных инспекторов.

[…] Пусть наука, искусство, философия избавятся от политиканов, пусть социализм, пусть рабочий мир избавятся от политиканов, пусть образование избавится от политиканов. […] Быть может, тогда люди, которые не лгут, получат какое-то право говорить с молодежью; и коль скоро больше не будет кризиса жизни, тогда, быть может, не будет больше кризиса образования.