XII

До конца Он был человеком, у Него было человеческое тело. Тело, которое носило Его тридцать три года, тело, которое приняло дух Божий, тело, которое тридцать три года питало, носило дух Божий, тело, которое носило эту огромную ношу, тело, прежде всего, которое Его поддерживало, поддерживало в эти два дня, в четверг и в пятницу (которые стали, (соответственно), первым великим четвергом и первой великой пятницей), короче, человеческое тело, которое не хотело ничего знать. Как всякое человеческое тело оно взбунтовалось, оно восстало против смерти тела. И Он Сам последовал за Своим телом, в каком-то смысле (как наш брат грешник и как зачастую святые), Он последовал как убогий человек за Своим телом, последовал указанию Своего тела, призыву Своего тела, зову Своего тела.

И тем исполнил, через чудесное увенчание, исполнил Свое воплощение в Своем искуплении, совершил тайну Своего воплощения в самом совершении, в исполнении, в действии тайны искупления.

Fiat lux, et lux fiat; lux facta. Verumtatem non sicut ego volo, sed sicut tu. Fiat voluntas tua; et voluntas ejus fuit; voluntas facta. На расстоянии пятидесяти веков, со времен прежде Адама, до нового Адама, до этого нового Адама, в том же ритме, по той же формуле, в том же тайном ритме, в той же тайне ритма, в том же внутреннем ритме, как верное эхо, словно верное эхо звучит это самое слово, это эхо. И с интервалом более чем в пятьдесят веков вопль второй твари отвечает слову первого творения, первосотворенного… Бог спустя более чем пятьдесят веков отвечал Богу. Бог смиренный, Бог сделавшийся человеком, отвечал, если можно сказать, Богу при исполнении, Богу во всем величии и славе Его творения. Бог сделавшийся человеком, Бог в скорби, и именно в человеческой скорби, отвечал Богу, Самому Богу, тому же Богу во всем трепете Его первого, в славе и новизне, в (самом) начале Его первого творения… Да будет свет. Да будет воля Твоя. В начале Бог во всем блеске, во всей силе, во всем (молодом) величии Его творения, Его первого творения; а более пятидесяти веков прогресса, определенного прогресса, вашего прогресса ведут к этому, ко второму началу: к Богу, павшему на лице Свое, Богу, простертому ниц на земле, тому же самому Богу, Богу смиренному, Богу умалившемуся, во всей скорби и более чем во всей малости человеческой… И как первое творение было творением всего мира, творением вселенной, всего творения, так второе творение, это верное эхо, эта верность — не больше не меньше, как творение духовного, собственно творение собственно духовного, собственно творение, отложенное на более чем пятьдесят веков, духовного мира…

Все-таки Он принес Себя в жертву. Победил смерть… Но не только ни одно несчастье вас не обошло, несчастье, болезнь, смерть, ни одно несчастье жизни, ни одно человеческое несчастье, ни одно несчастье человеческого существования не щадило вас последовательно, но напротив, вы словно последовательно осыпаны, взысканы ими… Христианин, христианство, христианский мир — это действие не публичное, поверхностное, наружное, историческое, историчное, это все не событие. Это событие, действие совершенно потаенное, внутреннее, глубинное, и часто, насколько оно глубоко, чем более оно глубоко, тем оно часто меньше сказывается на внешности, видимости, наружности, часто ничего не меняет на поверхности. После, как и прежде, были ужасные несчастья, действительно ужасные, величайшие беды, величайшие невзгоды, эпидемии чумы, хуже, чем в Афинах, ужасные войны, ужасные раздоры, ужасные пороки; и человек ненавидел человека, ужасно, и человек убивал человека. Христианин, христианство, христианский мир, христианизация, христианское событие, христианское действие — это действие молекулярное, внутреннее, гистологическое, событие молекулярное и часто не затрагивающее оболочку события… Вы несчастнейшие из людей. Вы, христиане. (И счастливейшие также). Загадочные христиане, всегда опровергающие рассуждения. Молчите, молчите. С вами никогда нельзя быть спокойной. Вы довели это до бесконечности. Вы все довели до бесконечности… Вы полностью опрокинули рынок ценностей. Вы довели все, все ценности, до максимума, до предела, до вечности, до бесконечности. С вами ни на минуту нельзя быть спокойной… Вы все несете Богу, все соотносите с Богом. Вы касаетесь Бога повсюду. С любого бока, со всех сторон… Эта невероятная, немыслимая, без сомнения нечеловеческая связь, связь невзвешенная, неуравновешенная, смещенная, свихнутая, хромая, самая невероятная, самая немыслимая; единственно настоящая; эта связь, (так) глубоко, (так) сущностно, (так) средостенно христианская, связь, невероятная связь, единственно настоящая, человека с Богом, бесконечного с конечным, вечного со временным, вечности со временем; вечности со временностью; и духа с материей, духа с телом, души с плотью; эта невероятная связь плотской души; с Богом, в Боге, с человеком, в человеке. Это невероятная, единственно настоящая связь Творца с тварью… Вот ваше общение. Все полно и в то же время, вместе с тем, все работает, все действует, все происходит напрямую, лично; все касается напрямую, лично. Все связано со всем и со всеми и взаимно, обоюдно; но все также связано напрямую, лично.

[После Иисуса, без Иисуса]

Впервые, впервые со времени Иисуса мы видели, мы видим, как на наших глазах встает новый мир, если не новый град; складывается новое общество, если не новый град; современное общество, современный мир; некий мир, некое общество учреждается, по крайней мере собирается, (рождается и) растет после Иисуса, без Иисуса. И что важнее всего, друг мой, не надо этого отрицать, — им это удалось.

Это придает нашему поколению, дитя мое, вашему поколению, и времени, в котором мы живем, первостепенное значение; это помещает вас в уникальной точке мировой истории, событий мировой истории. Это помещает вас в трагическое, уникальное положение. Вы первые. Вы первые из современных людей. Вы первые, при ком, перед кем, на чьих глазах создается и кто сам создал это небывалое устройство, это построение современного мира и установление власти Интеллектуальной партии над современным миром.

Клио, или Диалог истории и языческой души

Летом 1912 г. Пеги пишет второй диалог с Клио. Он включает в него часть первого (то есть «Веронику»), оставшегося незаконченным, так что первые семьдесят страниц обоих диалогов совпадают.

Второй диалог окрашен тихой светлой радостью. И Клио открывается навстречу античной благодати и чистоте. Она выражает незамутненную, верную и благодарную любовь Пеги-христианина к античности, чудесным образом подготовившей христианство. Одновременно здесь присутствует сострадательный и как бы прощающий взгляд на современный мир: «Такое невежество… такая скудоумная метафизика, такая редкая, такая похвальная некомпетентность — это уже начало невинности. Больной болен таким недугом, что кто прежде Судии осмелится его судить…» «Современный мир сделал все, чтобы начисто исключить из себя христианство. Но есть остаток. И есть вечный интерес… Когда появляется тревога, друг мой, бывает, что христианство возвращается».

Открытая Пеги надежда обновляет все. Она не только «действие возвращения и восполнения», она — «центр, ось в той памяти о событии», которая видит в настоящем непрерывность прошлого и предвосхищение будущего.

[Чтение — это взаимодействие]

Простое чтение — это общее дело, взаимодействие читающего и читаемого, автора и читателя, сочинения и читателя, текста и читателя. Чтение осуществляет, завершает, доводит до конца сочинение, особым образом его освящает, освящает реальностью, реализацией, полнотой, исполнением, наполнением; так сочинение (наконец) исполняет свою судьбу… Какая удивительная и почти пугающая судьба — что столько великих сочинений, столько сочинений великих людей, и каких великих, могут получить еще и завершение, исполнение, увенчание от нас, бедный мой друг, от нашего чтения. Какая страшная ответственность для нас… Это общий удел всего временного, и сочинений тоже, постольку, поскольку они временны. Они всегда, волей-неволей, volens nolens, будут получать постоянное исполнение, завершение, постоянно вечное увенчание, постоянно неполное, постоянно незавершенное… Наше плохое чтение Гомера, плохое чтение Гомера нами, его развенчивает. Так происходит постоянный, вечный во времени круговорот, завершение, которое никогда не завершается, незавершенность, которая, быть может, одна только и может завершиться, ибо таков порядок временного, его закон, механизм временного, — что в этом порядке, в этом общем деле, в этом взаимодействии читающего и читаемого, автора и читателя, текста и читателя завершения, увенчания, умножения, приращения не застывают навсегда, не обретаются навеки, не устанавливаются необратимо… Ибо порядок этого сотрудничества, который есть частный порядок общего порядка жизни, как и вообще порядок жизни, в частности не допускает пустоты, безразличного, безразличия, короче, нуля, не допускает, чтобы было ни то ни се, нечто среднее. Он не допускает нейтральности. Нулевое чтение есть высшее развенчание сочинения. В этом смысле нулевое чтение может быть, несомненно есть наихудшее чтение. Оно может нанести, несомненно наносит сочинению самый смертельный удар. Ибо оно открывает дверь в забвение, в неупотребление; не просто в обветшание, но в голодание… Вот, быть может, величайшая тайна события, друг мой, сама тайна и сам механизм исторического события, секрет моей силы, друг мой, секрет силы времени, таинственный временной секрет, таинственный секрет истории, исторический, временной механизм, разобранная механика, секрет силы истории, секрет моей силы и моего владычества; вот так, именно через работу этого механизма, я устанавливаю свое владычество во времени… Хорошее чтение заканчивает и не приканчивает. Оно не казнит. Плохое чтение разлагает на части. Нулевое чтение осуществляет поглощение веками; оно осуществляет поглощение временем; оно довершает крайнее разложение, последнее разложение; оно словно творит первый страшный суд, во времени, оно словно являет (первый) временной образ страшного суда… Нужно хранить надежду всегда. Ибо если бы читатель однажды остановился, это было бы еще хуже; это было бы наихудшее. Какой риск, друг мой. И для сочинения, и для автора, какое несчастье. Однако это обычное временное несчастье. Это обычное историческое несчастье. Увы, это единственное счастье. Идти на этот риск, пойти по рукам, по всем, самым грубым, подвергаться любому риску; или, напротив, подвергнуться худшему риску, крайнему риску — риску не попасть ни в чьи руки. То есть, по сути, болезнь или смерть…