[История, память]

История по сути своей продольна, память по сути своей вертикальна. История по сути состоит в том, чтобы идти вдоль события. Память, находясь внутри события, по сути состоит в том, чтобы, главное, не выходить из него, оставаться в нем, в него углубляться.

Память и история образуют прямой угол.

История параллельна событию, память в его центре, на его оси.

История, так сказать, скользит по желобку вдоль события; история скользит параллельно событию. Память перпендикулярна. Память внедряется, и погружается, и углубляется в событие.

История — как тот увешанный блестящими орденами, немного беспомощный генерал, который делает смотр войскам в парадной форме на плацу в каком-нибудь гарнизонном городе. Он идет вдоль рядов. А запись — это какой-нибудь сержант, сопровождающий капитана, или адъютант, сопровождающий генерала, который помечает у себя в книжечке, когда у кого-то портупея не в порядке. Но память, но старость, — говорит она, — это как генерал на поле боя, не идущий уже вдоль рядов, а (перпендикулярно), напротив, находящийся внутри рядов, укрепившийся, окопавшийся за рядами своих солдат, бросающий, двигающий их вперед, и тогда они горизонтальны, поперечны к нему…

В памяти, в воспоминании пласты поперечны. Как в геологии, если можно так выразиться. Они горизонтальны; и, следовательно, поперечны к тому, кто углубляется и копает.

В общем, — говорит она, — история — это всегда большие маневры, память — это всегда война.

История — всегда любитель, память, старость — всегда профессионал.

История занимается событием, но не находится внутри него. Память, старость не всегда занимается событием, но всегда внутри…

Итак, память и старость — это то, что есть великого и глубокого.

И память и старость — это само Царствие Божие, которое дается сильным, но не дается искусным.

[Быть в шеренге]

Демократический режим, — говорит история, — не царствует в памяти, которая всякий миг выстраивается вокруг или исходит из некой подвижной точки или к ней стремится. Но этот отвратительный демократический режим, — говорит она, — единственный, который останется в современном мире, наименее общедоступный, наименее глубоко народный, какой только есть и какой когда-либо был на свете, и главное, наименее республиканский, бесспорно царствует в истории, — говорит она, — что показывает, среди прочего, какой малый интерес, какой нулевой интерес я представляю. Не знаю, — говорит она, — есть ли философия на все годы, или сквозь годы, на вечные годы (это, — говорит она, — не по моей части), некая философия (во времени) вечная, quaedam perennis philosophia, которая была бы по необходимости философией общепринятой, quaedam communis philosophia, но несомненно, что изо дня в день складывается некая история, и (во времени) вечная, и общепринятая, quaedam perennis et communis historia, именно та, что не представляет никакого интереса. Та, по поводу которой все согласны. И это именно та, или какая-то ее часть, какую непременно расскажет вам старик, если можно так выразиться, на допросе. А старику, с которым вы захотите поговорить про его молодые годы, всегда кажется, что он на допросе.