То самое действие, которое было чистым, становится грязным, становится другим действием, грязным действием.

Вот так мы становимся невинными преступниками, быть может, самыми опасными из всех.

Действие, начавшееся в мистике, продолжается в политике, и мы не чувствуем, как переходим разграничительную черту. Политика пожирает мистику, и мы не делаем прыжка, преодолевая черту размежевания.

Если, паче чаяния, человек с душой различает черту различения, останавливается в точке остановки, отказывается меняться в точке изменения, поворачивает обратно в точке поворота, отказывается, чтобы сохранить верность мистике, вступать в политические игры, в злоупотребление политикой, которая сама есть злоупотребление, если человек с душой, чтобы сохранить верность мистике, отказывается вступать в игру соответствующей политики, производной, паразитирующей, пожирающей политики, то политики обычно называют его словечком, которое сейчас в большом ходу: они охотно называют нас предателями.

[Школа — мумификация реальности]

Едва ли найдется пятьдесят преподавателей высшей школы, и даже тридцать, и даже пятнадцать, которые своей целью имеют что-то другое (кроме карьеры, и продвижения по службе, и самой возможности служить в высшей школе), которые своей целью имеют что-то другое, как только засушивать, мумифицировать реальность, те реальные вещи, которые им неосмотрительно доверили, как хоронить под надгробием из карточек материю того, чему они обучают.

[Громкая и мучительная миссия евреев]

Подавляющее большинство евреев такое же, как подавляющее большинство (других) избирателей. Они боятся войны. Они боятся смуты. Они боятся тревог. Они, быть может, больше всего боятся, опасаются обыкновенных неудобств. Они предпочли бы молчание, низкое спокойствие. Если бы можно было все устроить, заключив договор о молчании, купить мир, выдав козла отпущения, заплатить какой-нибудь выдачей, каким-нибудь предательством, какой-нибудь низостью за хрупкий покой. Пролить невинную кровь — они знают, что это такое. Во времена мира они боятся войны. Они боятся ударов. Они боятся неприятностей.

[…]

Израиль дал бесчисленных пророков; больше того, он сам — пророк, он сам — пророческое племя. Весь целиком, как единое тело, один пророк. Но он просит только об одном: не давать пророкам повода заняться своим пророческим делом. Он знает, чего это стоит. Инстинктивно, исторически, так сказать, органически они знают, чего это стоит. Его намять, его инстинкт, сам его организм, его временное тело, его история, вся его память говорят ему об этом. Вся его память этим полнится. Двадцать, сорок, пятьдесят веков испытаний говорят ему об этом. Войны без числа, убийства, пустыни, взятия городов, изгнания, войны внешние, войны внутренние, пленения без числа. Пятьдесят веков несчастий, иногда позолоченных. Как современные несчастья. Пятьдесят веков отчаяния, иногда анархистского, иногда замаскированного под радость, иногда замаскированного, загримированного под сладострастие. Быть может, пятьдесят веков неврастении. Пятьдесят веков ран и шрамов, незалеченных болевых мест, пирамиды и Елисейские Поля, цари Египта и цари Востока, бич евнухов и римское копье, разрушенный и не восстановленный Храм, неискупаемое рассеяние назвали им цену за их вечность. Они-то знают, чего это стоит, чего стоит быть плотским голосом и временным телом. Они знают, чего стоит нести Бога и Его служащих-пророков. Его пророков — Пророков. И вот втайне они предпочли бы не начинать все снова. Они боятся ударов. Они их столько получили. Они предпочли бы не говорить об этом. Они столько раз платили за себя и за других. Лучше поговорим о чем-нибудь другом. Они столько раз платили за всех, за нас. Лучше вообще не говорить. Лучше делать дела, хорошие дела. Не будем возноситься. Не будем возноситься над ними. Скольких христиан загоняли плетьми на путь спасения. Всюду одно и то же. Они боятся ударов. Все человечество вообще боится ударов. По крайней мере до. И после. К счастью, иногда оно не боится ударов во время.

[…]

Они столько раз бежали, познали столько и таких бегств, что знают цену возможности не бежать. Поселившись, осев среди современных народов, они так хотели бы, чтобы им там было хорошо. Вся политика Израиля в том, чтобы не делать шуму (они его столько наделали), купить мир благоразумным молчанием. В том, чтобы, за исключением нескольких безрассудных гордецов, которых все знают по имени, заставить о себе забыть. Столько ссадин еще кровоточит. Но вся мистика Израиля в том, чтобы продолжать в мире свою громкую и мучительную миссию. Отсюда немыслимые разрывы, быть может, самые мучительные внутренние антагонизмы, какие только были между мистикой и политикой. Народ торговцев. Тот же самый народ пророков. Одни знают за других, что такое опасность.