Одни знают за других, что такое развалины; все время и все время развалины; груда развалин; жить, умирать в народе развалин, в городе развалин.

Я хорошо знаю этот народ. На коже у него нет места, которое бы не болело, где не было бы старого синяка, старого ушиба, глухой боли, памяти о глухой боли, шрама, раны, рубца с Востока или с Запада. На них свои раны и все чужие.

Они чуют испытание удивительным инстинктом, инстинктом пятидесяти веков. Они чуют, приветствуют удар. Вот и еще один удар Божий. Еще раз город будет взят, Храм разрушен, женщины уведены. Наступает еще одно пленение после стольких пленений. Длинные вереницы пленников потянутся через пустыню. Их трупами будут размечены дороги Азии. Прекрасно, они знают, что это такое. Они препояшут чресла для нового ухода. Коль надо через это пройти, они пройдут еще раз. Бог суров, но это Бог. Он карает, и Он поддерживает. Он ведет. Они, которые безнаказанно повиновались стольким внешним, временным повелителям, приветствуют наконец повелителя самого неумолимого рабства, Пророка, повелителя внутреннего.

[Пророки и святые]

Израиль проходит рядом с Праведником и презирает его. Израиль проходит рядом с Пророком, идет за ним и не видит его.

Непризнание Израилем пророков и в то же время водительство Израиля пророками есть вся история Израиля.

Непризнание грешниками святых и в то же время спасение грешников святыми есть вся история христианства.

Непризнание Израилем пророков сравнимо, сопоставимо, хотя разница тут велика, только с непризнанием грешниками святых.

Можно даже сказать, что непризнание Израилем пророков есть образ непризнания грешниками святых.

[Свобода моего друга-еврея]

У него не просто было мистическое представление о дружбе, он питал к ней мистическое чувство, имел немыслимо глубокий опыт дружбы, испытание, опыт, мистическое знакомство. У него была та мистическая привязанность к верности, которая лежит в самом сердце дружбы. Он мистически упражнялся в этой верности, которая лежит в самом сердце дружбы. Так рождалась между ним и нами та дружба, та верность навеки, та дружба, которой никакой смерти не разорвать, дружба совершенно взаимная, совершенно обоюдная, совершенно совершенная, питаемая разочарованием во всех других дружбах, искушенностью во всех неверностях.

Та дружба, которую не разорвет никакая смерть.

[…]

Он обладал той верностью самому себе, которая есть, пожалуй, главное. Многие могут вас предать. Но это много, это уже много — не предавать самих себя. Множество политик может предать, пожрать, поглотить множество мистик. Это много, если мистика не предает саму себя.

[…]

Свобода была у него в коже, в мозгу костей и в крови, в позвонках. Отнюдь, вовсе не интеллектуальная и идеологическая свобода, свобода книжная, свобода готовая, свобода с полки. Свобода списочная. Но свобода изначальная, свобода совершенно органическая и живая. Я никогда не видел, чтобы человек до такой степени, до такой степени убежденности, верил, сознавал до такой степени, что сознание человека абсолютно, непобедимо, вечно, свободно, что оно победоносно, вечно, торжествующе противостоит всей мощи мира.

[Порок и добродетель евреев: быть в другом месте]

Быть в другом месте — большой порок этого племени, великая тайная добродетель; великое призвание этого народа. Пятьдесят веков истории не пересадили их на железную дорогу, которая не была бы караваном, как пятьдесят веков назад. Всякий переход для них — это переход через пустыню. Самые удобные дома, самые благоустроенные, из камней, огромных как колонны храма, самые неподвижные, самые недвижимые дома, самые толстостенные строения для них всего лишь шатер в пустыне. Гранит заменил собою полотняный шатер. Что им эти камни, огромные, как колонны храма. Они по-прежнему верхом на верблюдах. Удивительный народ. Сколько раз я об этом думал. Для них самые недвижимые дома всегда будут всего лишь шатрами.

[Справедливость и Истина, которые мы так любили]