И из всей совокупности чувств, которые двигали нами в этом трепете, в этой необыкновенной лихорадке, сегодня мы можем признаться, что из всех страстей, которые двигали нами в этом жару и кипении, в этом брожении и переливании через край, одна добродетель была в сердце, и это была добродетель любви. Я не хочу сейчас возвращаться к старому спору, ушедшему в историю, но в наших врагах, у наших врагов, у наших тогдашних противников, ушедших в историю, как и мы, ставших историей, я вижу много разумности, и даже много прозорливости, много проницательности; что больше всего меня поражает, так это определенно определенный недостаток любви. Я не хочу вторгаться в то, что относится к конфессиям. Но бесспорно, что даже во всем нашем социализме было бесконечно больше христианства, чем во всей церкви Мадлен вместе с Сен-Пьер де Шайо, и Сен-Филипп дю Руль, и Сент-Оноре д’Эйлау. Он был, по существу, религией земной бедности. Следовательно, несомненно, он был религией, наименее чествуемой в наше время. Безгранично, бесконечно наименее отправляемой. Мы были отмечены ею так глубоко, так неизгладимо, носили на себе такой ее отпечаток, такой глубокий знак, такой неистребимый, что мы останемся с этой отметиной на всю нашу временную жизнь, и на другую тоже. Наш социализм никогда не был ни парламентским социализмом, ни социализмом богатого прихода. Наше христианство никогда не будет ни парламентским христианством, ни христианством богатого прихода. Мы получили с тех пор такое призвание к бедности, даже к нищете, такое глубокое, такое внутреннее, и в то же время такое историческое, так связанное с событиями, так переплетенное с событиями, что мы с тех пор так и не смогли от него избавиться, и я начинаю подозревать, что мы так и не сможем от него избавиться никогда.

Это своего рода призвание.

Предназначение.

[Самый глубокий изъян]

Мы думали тогда, мы думаем по-прежнему, но пятнадцать лет назад все думали как мы, думали вместе с нами, или притворялись, что думали вместе с нами, по этому поводу, по этому вопросу не было и тени сомнений, и тени разногласий. Было совершенно очевидно, что первыми начали буржуа и капиталисты. Я хочу сказать, что буржуа и капиталисты перестали исполнять свои социальные обязанности до того, как рабочие перестали исполнять свои, и задолго до того. Нет никаких сомнений, что саботаж сверху намного предшествует саботажу снизу, что саботаж буржуазный и капиталистический предшествует, и намного, саботажу рабочему; что буржуа и капиталисты разлюбили труд буржуа и капиталистов задолго до того, как рабочие разлюбили труд рабочих. Именно в таком порядке, начиная с буржуа и капиталистов, произошло то всеобщее охлаждение к труду, которое есть самый глубокий изъян, центральный изъян современного мира. Таково общее положение современного мира, речь шла вовсе не о том, как придумали наши политики-синдикалисты, чтобы придумать, прибавить рабочий беспорядок к беспорядку буржуазному, рабочий саботаж к саботажу буржуазному и капиталистическому. Речь шла о противоположном, наш социализм по сути и, более того, официально был общей теорией, доктриной, общей методологией, философией организации и реорганизации груда, восстановления труда.

[Грязь]

Наш социализм был и был не больше не меньше, как религией земного спасения. Он и сегодня не больше не меньше, как такая религия. Мы искали не больше не меньше, как земного спасения человечества через очищение рабочего мира, через очищение труда и мира труда, через восстановление труда и достоинства труда, через очищение, через органическое, молекулярное переустройство мира труда, а через него всего экономического, промышленного мира. Это то, что мы называем промышленным миром, в противоположность миру интеллектуальному и миру политическому, миру школьному и миру парламентскому; то, что мы называем экономикой; мораль производителей; промышленная мораль; мир производителей; мир экономический; мир рабочий; (органическая, молекулярная) экономическая, промышленная структура; то, что мы называем промышленностью, промышленным режимом; то, что мы называем режимом промышленного производства. Напротив, интеллектуальный мир и мир политический, мир школьный и мир парламентский идут рука об руку. Восстановлением промышленных нравов, очищением промышленного предприятия мы надеялись, мы стремились добиться не больше не меньше, как земного спасения человечества. Над этим будут потешаться только те, кто не хочет видеть, что само христианство — религия вечного спасения — увязло в этой грязи, в грязи дурных экономических, промышленных нравов; что оно само выберется, вырвется оттуда не иначе, как путем экономической, промышленной революции; наконец, что нет лучше устроенного, лучше приспособленного, лучше, так сказать, оснащенного места погибели, нет более удобного орудия погибели, чем современное предприятие.

[Слабость Церкви]

Вся слабость, и, быть может, надо сказать, возрастающая слабость Церкви в современном мире проистекает не из того, как принято считать, что Наука воздвигла против Церкви якобы неопровержимые системы, не из того, что наука открыла, нашла против Религии аргументы, доводы будто бы решающие, но из того, что остаткам христианского мира в социальном смысле глубоко не хватает любви. Вовсе не доводов не хватает тому, что осталось от Христианского мира. А любви. Все эти псевдонаучные доводы, системы, аргументы были бы пустяком, ничего бы не весили, если бы там оставалось на грамм любви. Все эти претензии обернулись бы ничем, если бы народ христианский оставался тем, чем он был, — общением, если бы христианство оставалось тем, чем оно было, — религией сердца. Это одна из причин, по которым современные люди ничего не понимают в христианстве, в истинном, настоящем христианстве, в истинной, настоящей истории христианства, в том, чем был на самом деле народ христианский. (А сколько христиан еще это понимает? Сколько христиан в этом смысле, в этом смысле тоже современные люди?) Когда они искренни, то думают, они искренне думают, что христианство всегда было современным, то есть именно таким, каким они его видят в современном мире, где христианства больше нет, в том смысле, в каком оно было. Так что в современном мире все современно, без исключения, и несомненно наивысшая удача модернизма и современного мира в том, что они во многих отношениях, почти во всех отношениях сделали современными само христианство, Церковь и то, что еще осталось от народа христианского. Подобно тому как при затмении весь мир в тени. Затмение омрачает, кладет тень на все, что происходит в этом поколении людей, в этой эпохе, в этом периоде, в этой зоне, на все, что есть в мире, на все, что находится в этом месте, в этом времени, в этом мире, в этом временном положении, в этом временном мире. Много шумят по поводу некоего интеллектуального модернизма, а он даже не ересь, он вид современной интеллектуальной скудости, осадок, ил, отстойник, дно бадьи, донышко бочки, современное интеллектуальное оскудение великих древних ересей для нужд современных людей. Эта скудость не нанесла бы никакого ущерба, она была бы попросту смехотворна, если бы ей не были приготовлены пути, если бы не было этого великого модернизма сердца, этого серьезного, бесконечно серьезного модернизма любви. Если бы пути ей не были приготовлены модернизмом сердца и любви. Это из-за него Церковь в современном мире, христиане в современном мире больше не народ, которым они были, которым больше не являются вовсе; из-за него в социальном смысле они больше не народ, бесчисленный народ, не племя, бесчисленное; из-за него христианство в социальном смысле больше не религия глубин, не религия народа, не религия всего народа, временного, вечного, не религия, укорененная в самых глубинных временных глубинах, но всего лишь в социальном смысле религия буржуа, религия богатых, некая высшая религия для высших классов общества, нации, жалкая разновидность приличной религии для так называемых приличных людей; следовательно, все, что есть самого поверхностного, самого официального в каком-то смысле, наименее глубокого; наиболее не существующего; все, что есть самым ничтожным, самым жалким образом формального; а с другой стороны и главное — все, что есть наиболее противоположного ее установлению; святости, бедности, самой формальной форме ее установления. Добродетели, букве и духу ее установления. Ее собственного установления. Достаточно обратиться к малейшему тексту Евангелий.

Достаточно обратиться к тому, что все целиком лучше называть Евангелием.

Эта скудость, эта духовная нищета и это земное богатство и есть причина, и есть причина зла. Этот модернизм сердца, этот модернизм любви и есть причина падения, упадка в Церкви, в христианстве, в самом народе христианском, причина вырождения мистики в политику.

[Деньги — это все]

Так в современном мире, который весь направлен на деньги, где повсюду направленность на деньги, эта направленность на деньги, заражающая даже христианский мир, заставляет их жертвовать своей верой и своими нравами ради поддержания экономического и социального спокойствия в этом мире.

Это и есть модернизм сердца, модернизм любви, модернизм нравов.