Есть два вида богатых: богатые атеисты, которые, будучи богатыми, ничего не смыслят в религии. Поэтому они принялись создавать историю религий, и в том преуспели (а впрочем, им надо отдать должное за то, что они все сделали, чтобы не создавать историю религии). Это они изобрели религиозные науки; и богатые святоши, которые, будучи богатыми, ничего не смыслят в христианстве. Поэтому они его проповедуют.

В современном мире, как я часто писал на страницах этих «Тетрадей», нет никакой власти, не существует, не действует, кроме власти денег, нет никакого различия, не существует, не действует, кроме бездны между богатыми и бедными, и эти два класса, несмотря на видимость, несмотря на весь политический жаргон и громкие слова о солидарности, ничего не знают друг о друге почти небывалым прежде незнанием. Бесконечно иначе, бесконечно больше они не знают и не понимают друг друга. За видимостью парламентского политического жаргона между ними бездна, бездна незнания и непонимания с обеих сторон, бездна отчуждения. Последний крестьянин принадлежал к тому же народу христианскому, что и король. Сегодня нет больше града. Богатый мир и бедный мир живут, или похоже, что живут, как два слоя, два горизонтальных пласта, разделенных пустотой, бездной отчуждения.

Деньги — все, в современном мире они властвуют надо всем до такой степени, так беспредельно, так безусловно, что горизонтальное социальное деление на богатых и бедных стало бесконечно более важным, более резким, более абсолютным, если можно так сказать, чем вертикальное племенное деление на евреев и христиан. Жестокость современного мира к бедным, против бедных, стала такой безусловной, такой страшной, такой безбожной и к тем, и к другим, и против тех, и против других.

[Достаточно одной несправедливости]

То, что мы делали, было безумием или святостью, так эти вещи похожи, так потаенно созвучны для человеческой мудрости, для человеческого взгляда. Мы шли, мы были против мудрости, против закона. Против человеческой мудрости, против человеческого закона. Вот что я хочу сказать. Что мы говорили на самом деле? Другие говорили: Народ, целый народ есть огромное скопление интересов, прав, самых законных. Самых священных. Тысячи, миллионы жизней от него зависят, в настоящем, в прошлом, (в будущем), тысячи, миллионы, сотни миллионов жизней его составляют, в настоящем, в прошлом, (в будущем), (миллионы памятей), и благодаря игре истории, благодаря вкладу истории — хранилище неисчислимых интересов. Законных, священных, неисчислимых прав. Целый народ людей, целый народ семей; целый народ прав, целый народ интересов, законных; целый народ жизней; целое племя; целый народ памятей; вся история, весь подъем, вся тяга, все прошлое, все будущее, все обетование народа и племени; все, что есть неизмеримого, неисчислимого, бесценного, потому что это создается только однажды, потому что это достигается только однажды, потому что это никогда не возобновляется; потому что это удача единственная; народ, а тем более именно этот народ, чья цена не имеет равных; этот старый народ; народ не имеет права, и первая обязанность, строжайшая обязанность народа — не подвергать себя опасности ради одного человека, кто бы он ни был, сколь бы законными ни были его интересы или его права. Даже сколь бы они ни были священными. Народ никогда не имеет права. Не губят град, град не губит себя ради (одного) гражданина. Это был сам язык истинной гражданственности и мудрости, это была сама мудрость, древняя мудрость. Это был голос разума.

[…]

А мы, что говорили мы.

Это пятно гангрены, которое поражает все тело. То, что мы защищаем, — это не только наша честь. Это не только честь всего нашего народа в настоящем, это историческая честь нашего народа, вся историческая честь всего нашего племени, честь наших предков, честь наших детей. Чем больше у нас прошлого, тем больше у нас памяти (и тем больше, как вы говорите, у нас ответственности), и тем больше мы должны ее защищать. Чем больше прошлого у нас позади, тем (как раз) больше мы должны его защищать, беречь его чистоту. Кровь чистой получил и чистой отдаю. Это было корнелевское правило и корнелевская честь и корнелевский порыв, старый корнелевский порыв. Это было христианское правило и христианская честь и христианский порыв. Единственное пятно пятнает всю семью. Оно пятнает и весь народ. Единственная точечка помечает честь всей семьи. Единственная точечка помечает и честь всего народа. Народ не может стоять на одном оскорблении, перенесенном, нанесенном, на одном преступлении, так торжественно, так бесповоротно взятом на себя. Честь народа неделима.

Виктор-Мари, граф Гюго

Напомним, что Пеги написал «Нашу молодость», чтобы включиться в полемику, разразившуюся во Франции после выхода его первой «Мистерии». И особо он хотел ответить старому другу, Даниелю Галеви, который в пылу дискуссии писал о том, что Пеги вернулся к старым религиозным мифам. Публикация «Нашей молодости» задела Галеви, и он больше никогда не печатался в «Тетрадях».

Пеги пишет для «Тетрадей» «Виктора-Мари…» (23 октября 1910), где в поразительных строках о дружбе как бы просит у друга прощения за невольно нанесенную обиду. Ответа, однако, не последовало.

[Если взглянуть на Воплощение с этой стороны]

Et homo factus est (и вочеловечился); есть два способа рассматривать эту надпись, это таинственное, вечное внедрение. Вернее, есть два места, с которых его можно рассматривать. Христиане его рассматривают обычно со стороны вечного, с места вечного, отправляясь от вечного, помещаясь в вечном (впрочем, это ведь входит в их обязанности). Это их ремесло. Отсюда они взирают на это вершинное объявление, эту точку сосредоточения, собирания в одной точке всего вечного во всем временном. Такова обычно их точка зрения, их собственная точка, их угол зрения, сторона, с которой они смотрят, и Боже мой, это вполне естественно. Одним словом, они рассматривают эту великую историю, эту единственную историю, этот наивысший случай, эту вершину, этот расцвет, этот пик, это увенчание, эту плотскую надпись, эту временную надпись, эту точку завершения (и всякого начала) прежде всего как историю, которая приключилась с Иисусом. Et homo factus est. Вечность сделалась, вечность стала временем. Вечное сделалось, вечное стало временным. Духовное сделалось, стало плотским. Это (прежде всего) история, которая приключилась с вечностью, с вечным, с духовным, с Иисусом, с Богом. Чтобы иметь противоположное мнение, взгляд с другой стороны, так сказать, контрвзгляд, чтобы видеть эту историю как историю, приключившуюся с землей, которая родила Бога, у нас должно было бы быть противоположное; земные, плотские, временные, язычники (и мистики первого закона, иудеи) должны были бы рассматривать Воплощение со своей стороны. Но они этого не станут делать. И Боже мой, это тоже вполне естественно. И их нельзя за это упрекать. Нельзя им это ставить в вину. В каком-то смысле это не входит в их обязанности. В каком-то смысле это не было их предназначением. Их ремеслом; надо было бы, чтобы они рассматривали Воплощение со своей стороны, со своей точки зрения. Чтобы у нас была другая сторона, противоположная сторона. Чтобы напротив (заодно), это Воплощение, эта точка воплощения пришла, предстала во временном порядке событий как временный цветок и плод, как цветок и плод земли, как завершение, как временное увенчание, как высшее проявление временной плодоносности, так сказать, буквально как необычайное достижение плотской плодоносности, как расцвет, как плотское созревание, как вершину, как богатейшее плодоношение, как естественную оранжерею, как плотское увенчание, как историю (наивысшую, верховную, предельную), приключившуюся с плотью и с землей. Но по ограниченности, по неспособности, быть может, мы не можем требовать от язычников (от иудеев), чтобы они рассматривали, созерцали Воплощение. Это, быть может, не было их естественным предназначением. Это, быть может, не входило в их обязанности. Вот нам и недостает всей противоположной стороны. Если бы нашелся язычник, один-единственный (и иудей, ветхозаветный человек), чтобы рассматривать Воплощение с плотской стороны; с другой стороны; чтобы созерцать, чтобы рассматривать внедрение вечного во временное, духовного в телесное, в плотское, со стороны временного, со стороны телесного, со стороны плотского. Чтобы рассматривать, чтобы созерцать с другой стороны, приходя с другой стороны, размещаясь на другой стороне. Чтобы рассматривать вечность как идущую от века, идя от века, вечность, входящую в век, и заодно, вместе — век, принимающий вечность. Чтобы рассматривать, чтобы созерцать Бога со стороны твари, идя со стороны твари, размещаясь как тварь и на стороне твари, Бога, входящего в тварь, тварь, принимающую (своего) Бога, череду тварей, род Давидов, заканчивающийся Богом как плотским плодом. Воплощение, если взглянуть на него с этой стороны, внедрение, это решающее внедрение предстает также как приятие, как принятие, как погружение Вечного в плоть, как завершение плотской череды, как увенчание плотского племени, а не только как история, приключившаяся с плотью и с землей, но как увенчание, как завершение истории, приключившейся с плотью и с землей.

С этой точки зрения само племя, племя Израилево достигает высшей точки, вершины, как древо жизни, рождая в своей высшей точке Бога во плоти: