Он поступил с еще большею простотою, чем Иньиго де Лойола, каковой, получив должность приора–генерала созданного им Общества, «отправился в поварню и много дней трудился там поваром, а также исполнял и другие низкие домашние работы»; и делал это поучения ради, «дабы своим примером побудить всех взалкать истинного смирения», — говорит падре Риваденейра (книга III, глава II), а у Дон Кихота и в помине не было задней мысли поучать других, он просто–напросто просеял ячмень и вычистил ясли, словно это и было его дело, так же естественно, как благоухает фиалка и поет соловей. «Если дело только за этим, я вам сейчас пособлю».

«Я вам сейчас пособлю», — вот что говорит Дон Кихот всякому, кто прост и чист душой и не таит задних мыслей.

Из этого приключения видно — яснее, может статься, чем из любого другого, — каков был дух Алонсо Кихано, за достоинства свои прозванного Добрым; этот‑то дух и направлял дух Дон Кихота; и видно также, что героизм Рыцаря коренится в доброте Человека. О сеньор мой Дон Кихот, каким великим ты мне видишься, когда просеиваешь ячмень, ничуть не выставляя напоказ свое смирение, словно для тебя просеивать ячмень — самое обычное дело. Добротой — вот чем никто с тобой не сравнится, бесхитростной добротой. И потому все добрые воздвигли тебе алтарь б сердце своем, и взгляд их устремлен на доброту твою, а не на твое безумие. Ты сам, сеньор мой, когда захотел похвалить своего оруженосца, назвал его сразу и в первую очередь Санчо добрым, а уж потом благоразумным, христианином и простодушным. Таким‑то и надо быть в жизни, сеньор мой, попросту добрым, добрым и все тут, добрым без пояснений и богословских толкований, без всяких добавлений, добрым и не более того. И если столь благородное определение спутают и смешают с определением глупца, то ведь ты в своей доброте достиг безумия средь многого множества глумливых разумников, то есть людей злых. Ибо человеческая душа ни в чем не проявляется так явно, как в глумлении, и дьявол — мастер глумиться, он повелитель и отец всех глумливых. И если может смех стать святым, дарующим свободу и, в конечном счете, добрым, то не смех глумления, а смех довольства.

Глава XXVI

в которой продолжается забавное приключение с кукольным театром, а также рассказывается о других вещах, поистине превосходных

После того как Дон Кихот выслушал рассказ о двух алькальдах, умевших реветь по–ослиному, появился маэсе Педро с обезьяной–прорицательницей и кукольным театром, на сцене которого разыгрывалась история освобождения Мелисендры. Дон Кихот остолбенел, когда маэсе Педро узнал его, после того как обезьяна нашептала что‑то на ухо своему хозяину, и решил, что маэсе Педро состоит в сговоре с дьяволом; а затем стал смотреть представление про то, как Мелисендру освободил ее супруг дон Гайферос.

Тут появились император Карл Великий и Роланд, замок в Сарагосе, мавры, король Сансуэньи Марсилий, дон Гайферос… И когда последний пустился в путь со своей супругой Мелисендрой, а за ними вдогонку ринулась блистательная мавританская конница, Дон Кихот вскочил и, произнеся гомеровским слогом речь, обращенную к преследователям, обнажил меч и «стал осыпать ударами кукольных мавров; он валил с ног, снимал головы, калечил и рассекал; а один раз он ударил наотмашь с такой силой, что, если бы маэсе Педро не присел на корточки, не съежился бы и не притаился, Дон Кихот снес бы ему голову с такой же легкостью, как если бы она была из марципана».

Отважная и поучительная баталия! Полезнейшее назидание! И хотя маэсе Педро, пытаясь вразумить Дон Кихота, кричал, что мавры, которых тот валит с ног, рассекает и убивает, — не настоящие, а фигурки из картона, проку от того не было, ибо Рыцарь, несмотря на то, «продолжал рубить, бить плашмя, наотмашь». И правильно делал, правильнее некуда! Всякие тут маэсе Педро расставляют свои гаерские театрики да еще притязают на то, чтобы их принимали с почтением, поскольку фигурки на сцене картонные, о чем публика уведомлена. И странствующий Рыцарь обязан валить с ног, обезглавливать и калечить этих марионеток, которые, в качестве фикции, приносят больше вреда, чем само заблуждение. Ибо заблуждение, принятое на веру, вызывает большее почтение, чем истина, в которую не верят.

«Послушайте‑ка, сеньор, не ставьте себя в смешное положение, не ополчайтесь на раешные фигурки: мы все здесь посвящены в тайну, игра идет среди своих, никого в обман не вводит, послушайте, все‑то дело лишь в том, чтобы провести время, разыграть то, что разыгрывается, здесь и Карл Великий — не Карл Великий, и Роланд — не Роланд, и дон Гайферос — не тот самый дон Гайферос, здесь никто никого за нос не водит, а просто мы увеселяем и тешим галерку, которая, хотя и притворяется, что принимает комедию на веру, на самом деле в нее не верит; послушайте‑ка, сеньор, не тратьте силы попусту, ополчаясь на картонные фигурки…».

Так вот, отвечу я, именно потому, что фигурки картонные, о чем мы знаем, и нужно обезглавливать их и крошить, ибо нет ничего вредоноснее, чем ложь, которой все попустительствуют. Все мы посвящены в тайну, — тайну, о которой кричат на любом перекрестке; все мы знаем и шепчем друг другу на ухо, что этот самый дон Гайферос вовсе не дон Гайферос и никто никакую Мелисендру не освобождал; а раз так, откуда такое болезненное раздражение, когда кто‑то взберется на самую высокую в городе башню и во весь голос, словно глашатай чистосердечия, выкрикнет сверху то, что все шепчут друг другу на ухо, и тем самым свалит обман с ног, и изувечит его, и снесет ему голову? Надо очистить мир от комедий и гаерства.

А маэсе Педро уже тут как тут, и физиономия у него печальнейшая, и он восклицает: «Горе мне, грешному, вы же губите и изничтожаете все мое достояние!» «Так не живи этим, Хинесильо де Пасамонте, — вот что нам следует ему ответить. — Работай и не раешничай». А в заключение повторим вместе с Дон Кихотом: «Да здравствует странствующее рыцарство превыше всего ныне существующего на свете!» Да здравствует странствующее рыцарство и смерть гаерству!

Смерть гаерству! Пора покончить со всеми раешными представлениями, со всеми узаконенными фикциями. Если Дон Кихот воспринимает комедию всерьез, то смешным он может показаться лишь тем, кто воспринимает серьезность как нечто комическое и делает из жизни театр. А в последнем случае почему бы не включить в представление как составную его часть обезглавливание, калечение и крошение картонных лицедеев? Хорошенькое положение дел: разыгрывают комедию наисерьезнейшим образом в мире, стараются изо всех сил не отступить ни на йоту от правил сценического искусства — и сами жалуются на тех, кто принимает комедию всерьез. Вы, верно, заметили, друзья читатели: нет ничего несноснее, чем требование неукоснительно выполнять все обряды, правила этикета и нормы протокола там, где речь идет о представлении в чистом виде; и выдают себя за церемониймейстеров те как раз, кто всех меньше уважает истинную серьезность жизни. Такие люди, возможно, хорошо знают, когда белый галстук повязывать, а когда черный; до которого часа носить сюртук, а с которого надевать фрак; и как кого титуловать; но вряд ли они знают, где им искать своего Бога и какова будет их участь в последний час. Уж не будем говорить о тех, кто бунтует против этики и жаждет навязать нам тиранию эстетики, заменяя совесть загадочной пустышкой, именуемой хорошим вкусом. Когда подобные доктрины выдвигаются на первый план, людям рабочим следует объявить себя сторонниками безвкусия.

В главе XXXVII «Книги моей жизни» Тереса де Хесус рассуждает о том, что «в мирских мелочах не следует упускать ни единой», дабы «не давать повода к огорчениям тем, для кого мелочи эти — дело чести»; а о тех, кто утверждает, что «монастыри должны быть рассадником тонкого воспитания», святая говорит, что все это ей не по уму. И добавляет, что на изучение таких тонкостей никакого времени не хватит, ведь для того только, «чтобы выучиться, как к кому обращаться в письмах, нужно бы завести кафедру в университетах и лекции читать, где объяснялось бы, на сколько сверху листа отступать, сколько снизу оставлять и кого величать «сиятельным», а кого «превосходительным»». Отважная монахиня не знала, куда все это заведет, потому что, не дожив еще и до пятидесяти в ту пору, когда писались вышеприведенные строки, она говорила: «За то время, что живу на свете, видала я столько перемен, что не знаю, как и жить». И добавляла следующее: «Воистину в жалость мне люди духовные, вынужденные пребывать в миру ради некоей святой цели, ибо в такого рода делах приходится им нести тяжелейший крест. Когда бы все они могли сговориться и прикинуться невеждами, да притом и возжелать, чтобы все почитали их таковыми в столь тонкой науке, от многих трудов бы избавились». Еще бы! В самом деле, люди духовного склада должны сговориться и прикинуться невеждами в мирских мелочах и возжелать, чтобы все почитали их таковыми.