Глава XXXII

о том, как Дон Кихот ответил своему обидчику, и о других важных и забавных происшествиях

Но, по чести сказать, если выговор был суров, то ответ Дон Кихота, содержащийся в этой главе, разит без промаха. Стоит лишь перечитать главу. Стоит лишь вчитаться в великолепную отповедь тем, кто, «ничего на всем свете не видев, кроме двадцати или тридцати миль собственной округи», ни с того ни с сего берется предписывать законы рыцарству- и судить о странствующих рыцарях.

«Все мои стремления всегда были направлены к благородной цели, то есть к тому, чтобы всем делать добро и никому не делать зла; судите же теперь (…) заслуживает ли клички глупца тот, кто так думает, так поступает и так говорит!» — воскликнул Дон Кихот. Но ведь он имел дело с одним из тех людей недоброй воли и нещедрого сердца, которые выдумали, будто бы есть мысли дурные и мысли хорошие, и норовят навязывать всем свои определения того, что есть истина, а что заблуждение, и утверждают, что в мире произойдут великие бедствия от того, что люди будут верить в видения пещеры Монтесиноса, а не в другие видения, не менее визионерские, чем эти. Господа такого сорта, у которых повреждена не голова, а сердце, только и делают, что преследуют тех, кого считают повредившимися в уме, и тщатся убедить нас, что мир губят странствующие рыцари, хотя у странствующих‑то рыцарей стремления всегда были направлены к благой цели, что бы там о них ни говорилось, не то что у важного вида священнослужителей, стремящихся убожество собственного духа превратить в мерило величия великих мира сего. Поскольку их ссохшиеся и сморщившиеся мозги не способны ни на малейшую игру воображения, то они держатся, словно за установленный раз и навсегда свод правил поведения, за те окаменелые и противоречивые образы, хранилищем коих эти самые мозги являются; и поскольку люди эти не способны протоптать тропинки в полях и лесных чащобах, следуя взором за путеводной звездой,154 то упрямо требуют, чтобы мы, все прочие, тряслись в их дребезжащей колымаге по изъезженной колее общественного раболепия. Эти господа делают только одно — порицают тех, кто и впрямь что‑то делает. Кто попадет в беду, будет искать помощи у странствующих рыцарей, а не у них и не у «изнеженных царедворцев, которые очень любят выспрашивать новости и потом болтать о них и рассказывать приятелям, но вовсе не любят сами совершать деяния и подвиги, достойные того, чтобы о них рассказали и написали другие», как скажет сам Дон Кихот позже, при появлении Трифальдина, герольда дуэньи Долориды.155

Очень хорошо сказал Дон Кихот: «Если бы меня назвали глупцом[42] рыцари или великолепные, щедрые и высокородные вельможи, я бы почел это несмываемым оскорблением; а если меня называют безумцем разные книжники, никогда не ступавшие и не ходившие по стезям рыцарства, — за их мнение я и гроша не дам». Рассуждения, достойные Сида, который, согласно мудрому романсу, следующим образом ответил тому монаху–бернардинцу, который осмелился обратиться к нему с речью вместо короля Альфонса во время совещания в монастыре Сан–Педро‑де–Карденья. Вот слова Сида:

Кто на военном совете дозволил заговорить вам, вам, честному монаху, в вашей монашьей ризе? Ступайте Бога молить, чтоб мы победили в битве, Не взял бы верха Навин, когда б Моисей не молился.

С четками в хор вам спешить, со стягом — мне на границу.

Не кровь, лампадное масло пятнит вам рясу, как вижу.

Отповедь, вызвавшая у короля Альфонса известное восклицание:

Сид, вот уж норов у вас, из терпенья выйдет и камень, Вы из‑за сущего вздора готовы дать бой во храме!156

Когда же важного вида священникам не сладить со странствующими рыцарями, они берутся за оруженосцев. Но Санчо тоже за словом в карман не лезет: «Я из тех, о ком сказано: «следуй за добрыми людьми, и сам станешь добрым» (…) я пристал к хорошему хозяину, и вот уже много месяцев нахожусь при нем, и, ежели будет на то воля Божия,[43] стану сам вроде него…». И будет на то воля Божия, Санчо добрый, Санчо разумный, Санчо христианин, Санчо простосердечный; будет на то воля Божия. Ты сам сказал: следуй за добрыми людьми! Ибо твой господин был, есть и пребудет добрым человеком прежде и превыше всего; и безумцем, ибо движет им доброта в чистом виде; и безумие принесло ему славу в этом мире — ныне, и присно, и во веки веков — ив будущем, в вечности. О Дон Кихот, мой святой Кихот! Да, мы, люди разумные, канонизируем твои безумства; и пусть священники — важного вида, но убогие духом — избавят себя от труда порицать то, что исправить не властны. «Так он и ушел, не сказав больше ни слова и не кончив обеда…». Ушел! О, если б мы могли сказать то же самое и в других подобных случаях!

Припомним здесь, читатель, что отповедь, с которой важного вида священник обратился к Дон Кихоту, явно сродни той, которую прочитал не кому иному, как Иньиго де Лойоле, викарий доминиканского монастыря Святого Стефана в Саламанке — в той самой Саламанке, где я пишу эти строки и где удостоился ученой степени бакалавра Самсон Карраско; об отповеди этой рассказывает нам жизнеописание Лойолы в главе XV книги I «Жития». Пригласили Иньиго в этот монастырь, так как братья очень хотели послушать его и поговорить с ним; и после обеда провели его в одну часовню, и спросил викарий Лойолу, каким наукам тот обучался и в какой словесности искушен, а затем сказал: «Все вы просто–напросто невежды и люди необразованные; и сами в том признаетесь; так как же можете вы толковать с уверенностью о добродетелях и пороках?» А затем и самого Игнасио, и его спутников посадили под замок, откуда препроводили в тюрьму. Лойола же, со своей стороны, «более чем за тридцать лет никого не назвал глупцом и не произнес никакого другого слова, которое кому‑то могло быть в обиду», как говорит его биограф в главе VI книги V «Жития».

И в самом деле, как осмеливался Игнасио толковать о пороке и о добродетели, не имея ни дозволения на то, ни звания, ни ученых степеней? А Дон Кихоту кто дозволил пойти в странствующие рыцари и по какому праву совался он вершить справедливость и искоренять кривду, чего не делали важного вида священники, хотя и получали жалованье за то, чтобы делать именно это? Ни викарий саламанкского монастыря Святого Стефана, ни важного вида священник, духовник герцогской четы, не могли потерпеть, чтобы кто‑то выходил за рамки, предписанные обществом. И в самом деле, о каком порядке может идти речь, если каждый не будет печься и радеть лишь о том, что от него требуется, но не более того? Разумеется, в таком случае ни о каком прогрессе и речи быть не может, но ведь прогресс — источник и начало множества бед. Сказано же: знай портной свой аршин, чеботарь свою колодку! Лойоле следовало держаться того поприща, для коего предназначили его родители, или по крайней мере не соваться в проповедники, пока не доучится до степени доктора богословия; а Дон Кихот должен был жениться на Альдонсе Лоренсо, пестовать детей и печься о своем имении.157 Оба важных священнослужителя, и духовник герцогской четы, и викарий саламанкского монастыря Святого Стефана, были предшественниками того автора, который написал в Катехизисе: «Об этом не спрашивайте у меня, неученого; у Святой нашей Матери Церкви есть доктора–богословы, они вам ответят».158

«Хорошо же идут у нас дела, — как сказал викарий из Саламанки, — в мире нашем полно заблуждений, что ни день, появляются новые ереси и вредоносные учения, а вы не желаете открыть нам, чему, собственно, учите…». И в самом деле, отменно пойдут у нас дела, если всякий начнет творить, что ему вздумается, тот — вершить справедливость, а этот — проповедовать, один — разить мельницы, а другой — основывать Общества. А ну‑ка, все в наезженную колею, все в колею! Только в наезженной колее — порядок! А самое потрясающее, что таково ныне учение тех, кто именует себя сынами человека, встретившего вышеописанный прием в монастыре Святого Стефана, и наследниками его духа.