Дон Кихот был, как уже сказано, верным учеником Христа, а Иисус из Назарета всей своей жизнью дал вечный урок на полях и дорогах маленькой Галилеи. И не вошел он ни в один из городов, кроме Иерусалима, как и Дон Кихот не вошел ни в один из городов, кроме Барселоны, Иерусалима нашего Рыцаря!183

Нет ничего менее универсального, чем все то, что зовется космополитическим или мировым, как теперь стали говорить; нет ничего менее вечного, чем то, что теперь нам представляется надвременным.184 Вечное и бесконечное существует в недрах всех вещей, а не вне их. Вечность — это субстанция мгновения, которое проходит, а не возврат прошлого, это длящееся настоящее и будущее; бесконечность — это субстанция той точки, на которую я смотрю, а не возвращение широты, долготы и высоты всех пространств. Вечность и бесконечность являются соответственно субстанциями времени и пространства, таковы их формы — одна длится каждое мгновение, а другая проявляется в каждой точке пространства.

Давайте же поймаем и проглотим ядовитых мух, которые жужжат и, ловко фехтуя своим жалом, кружат вокруг нас; а Дульсинея пусть своею властью превратит эту охоту в эпическое сражение, которое будет воспето в веках на всем пространстве земли.

Главы XLVII, XLIX, LI, LIII и LV

о прискорбном конце и завершении губернаторства Санчо Пансы185

Здесь историк покидает Дон Кихота и, перескакивая от его приключений к приключениям его оруженосца, переходит к рассказу о том, как управлял островом Санчо, губернаторство которого можно оценить словами святого апостола Павла из Первого послания к коринфянам (3:18), где он говорит: «Никто не обольщай самого себя. Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтоб быть мудрым».

Прав был мажордом, когда, послушав Санчо, сказал: «Живя на свете, каждый день узнаешь что‑нибудь новое; шутки превращаются в серьезные вещи, а насмешники сами оказываются осмеянными». Разве не так?

Санчо, коего губернатором сделали в насмешку, отдал столько превосходных распоряжений, что они по сей день соблюдаются в тех краях и носят название Установлений Великого губернатора Санчо Пансы. И пусть нас это не удивляет, ведь самые великие законодатели ни в чем не выше Санчо Пансы; будь оно не так, плохи были бы законы.

В один прекрасный день пришел конец правлению Санчо, и оказалось, что именно тогда достиг он самых глубин своей героической сути. Оставив правление островом, к которому он так стремился, Санчо кончил тем, что познал самого себя, и теперь мог бы сказать насмешникам то, что Дон Кихот сказал Педро Алонсо во время своего первого выезда, а звучало это так: «Я знаю, кто я такой». Я уже говорил, что лишь герой может сказать: «Я знаю, кто я такой», а теперь добавлю, что каждый, могущий сказать: «Я знаю, кто я такой», это герой, какой бы жалкой и несчастной ни казалась его жизнь. И Санчо, покидая остров, знал, кто он такой.

После того как его избили и измолотили, разыгрывая нападение врагов на остров, он оправился после обморока и спросил, который час; затем замолк, оделся и отправился в конюшню, «куда вслед за ним двинулись все его приближенные; там он подошел к Серому, обнял его, нежно поцеловал в лоб и со слезами на глазах сказал: «Приди ко мне, мой товарищ, друг и помощник в трудах и невзгодах; когда я жил с тобой и все мои мысли были заняты заботой о том, как бы починить твою упряжь и напитать твою утробу, воистину счастливы были мои часы, дни и годы, но с тех пор как я тебя покинул и вознесся на башни честолюбия и гордости, душу мою одолели тысяча невзгод, тысяча трудов и четыре тысячи треволнений…»». И после того как оседлал Серого, добавил другие не менее разумные слова, умоляя дать ему возможность вернуться к его «прежней воле».

«Я не рожден для того, — сказал он, — чтобы быть губернатором и защищать острова и города от неприятеля, который желает их осаждать. Я больше смыслю в том, чтобы пахать и копать землю, подрезывать и подчищать виноградные лозы, чем в том, чтобы издавать законы и защищать провинции и государства. Хорошо святому Петру в Риме; я хочу сказать, что каждому из нас следует заниматься тем делом, для которого он родился». Ты же, Санчо, родился не для того, чтобы повелевать, скорее для того, чтобы тобой повелевали, а тот, кто рожден для того, чтобы им повелевали, обретает свою волю, исполняя приказы, и свою неволю, отдавая таковые; ты родился не для того, чтобы направлять других, а чтобы следовать за твоим хозяином Дон Кихотом, и в следовании за ним ты найдешь свой остров. Быть сеньором! Какие напасти и тревоги приносит эта доля! Верно говорила Тереса де Хесус в главе XXXIV «Книги моей жизни» о той сеньоре, которая оказала ей помощь при основании монастыря Святого Иосифа:186 увидев, как эта дама живет, святая прониклась отвращением к самому желанию быть сеньорой, потому что «это сплошное принуждение; и когда в миру именуют сеньорами таких, как она, это тоже ложь мирская, ибо, сдается мне, сеньоры эти сами в рабстве у тысячи вещей».

Ты думал, Санчо, что выехал из дома твоей жены и твоих детей и оставил их, чтобы отправиться на поиски для себя и для них острова, но в действительности ты выехал, ведомый героическим духом твоего хозяина, и ты понял, хотя и не отдавал себе в том ясного отчета, что следовать за ним, и служить ему, и жить с ним и было твоим островом. Что мог ты делать без твоего хозяина и сеньора? Чему послужило бы правление твоим островом, если бы не было там твоего Дон Кихота и ты не мог бы смотреть на него, служить ему, и восхищаться им, и любить его? С глаз долой, из сердца вон — дело известное.

«Пускай тут, в конюшне, останутся те муравьиные крылышки, что вознесли меня на небо, для того чтобы там заклевали меня стрижи и прочие пташки; лучше спустимся на землю и будем по ней ходить просто–напросто ногами…». Наверное, ты много раз слышал, добрый Санчо, о том, что нужно быть честолюбивым и стремиться летать, дабы выросли у нас крылья, и я тебе говорил об этом много раз и повторяю сейчас; но твое честолюбие сводится к поиску Дон Кихота; честолюбие рожденного повиноваться должно состоять в поисках такого господина, который повелевал бы по справедливости; вспомним, что говорили о Сиде жители Бургоса, как повествуется в старинной «Песни о моем Сиде»: