о том, что случилось с Дон Кихотом на пути в Барселону

Они продолжали свой путь в Барселону, и в пути, когда они остановились на время сиесты в густом лесу, не то дубовом, не то пробковом, случилось наипечальнейшее из всех печальных происшествий в истории Дон Кихота. Дело в том, что Дон Кихот был в отчаянии от нерадивости и бессердечия своего оруженосца Санчо; ведь, «по счету Дон Кихота», он «нанес себе (…) всего лишь пять ударов — число жалкое и ничтожное по сравнению с тем несметным количеством ударов, которых еще недоставало», чтобы расколдовать Дульсинею; и он решил сам отхлестать Санчо, не считаясь с волей последнего. Попытался Рыцарь это сделать, Санчо не дался, Дон Кихот упорствовал, а посему Санчо Панса «вскочил на ноги, бросился на своего господина, стал с ним бороться и, дав ему подножку, повалил на землю; затем наступил ему правым коленом на грудь и сжал руки Дон Кихота так, что тот не мог ни встать, ни перевести дыхания».

Хватит цитировать, ибо самое твердокаменное сердце сожмется при чтении этого печального эпизода. После насмешек герцогской четы, приступа уныния от сознания своей бедности, после того как при виде изваяний четырех Божиих рыцарей дрогнул на миг героизм Дон Кихота, после того как был он истоптан копытами мерзких, грязных животных, не хватало ему только — в качестве самой страшной пытки — бунта оруженосца. Санчо успел испытать, что такое быть губернатором, а теперь узрел своего господина под копытами быков. Эпизод, исполненный глубочайшей печали.

Дон Кихот вскричал: «Как, предатель? Ты восстаешь на своего хозяина и сеньора? Посягаешь на того, кто тебя кормит?» Не только кормит и дает хлеб, но и славу, и жизнь, и то и другое — на века. «Я не свергаю и не делаю королей, — ответил Санчо, — а только себя спасаю, потому что я сам себе сеньор».

О бедный Санчо, на какую опасную глупость толкает тебя грешная плоть! Утверждая, что ты сам себе сеньор, ты грубо отказываешься повиноваться своему господину и законному сеньору, тому, кто дает тебе вечный хлеб жизни вечной. Нет, бедный Санчо, нет, подобные тебе Санчо не сеньоры самим себе. Злонамеренный довод, приводимый тобой в оправдание твоего бунтарства: «Я сам себе сеньор!» — всего лишь отзвук слов: «Не стану служить!», которые произносит Люцифер, князь тьмы. Нет, Санчо, нет, ты не являешься и не можешь быть сеньором самому себе; и убей ты своего господина, в то же мгновение ты убил бы навеки и себя самого.

Но если поразмыслить, нелишне все‑таки, что Санчо восстает; не восстань он подобным образом, не был бы человеком в полном смысле слова, цельным и истинным. И мятеж его, если поразмыслить, был актом нежности, глубокой нежности к господину, ибо сам Рыцарь отказался было повиноваться добрым рыцарским обычаям, а причиной тому было уныние, вызванное агонией его безумия. После этого, после того как Санчо наступил коленом на грудь господину, после того как победил своего господина, он, конечно же, полюбил его больше прежнего и стал уважать и ценить еще сильнее. Таков человек.

И Дон Кихот, позволив победить себя, пообещал не трогать даже ниточки на одежде Санчо. Впервые в жизни Рыцарь Львов смиренно дает победить себя, даже не защищаясь; и дает победить себя оруженосцу.

И тот самый Санчо, который только что бросился на своего господина и придавил ему коленом грудь, нащупав у себя над головой свисающие ноги в башмаках и чулках, дрожит, от страха и кричит, призывая Дон Кихота на помощь.

Стоило ему отказать в повиновении своему господину и естественному повелителю, бунтарски вскричать: «Я сам себе сеньор!», как тем самым он перестал быть сеньором самому себе и задрожал от страха при виде свисавших у него над головой ног в чулках и башмаках; и тут со страху он зовет на помощь своего господина и естественного повелителя. И Дон Кихот, разумеется, поспешил на зов по доброте своей. И предположил, что ноги принадлежат разбойникам и грабителям, повешенным на деревьях.

Когда же рассвело, они увидели «сорок с лишним живехоньких разбойников, которые мигом их окружили, а затем на каталонском наречии приказали им не двигаться с места и ждать, пока придет атаман». Бедный Дон Кихот «был спешившись, его лошадь без узды, копье прислонено к дереву, — словом, он лишен был возможности защищаться; поэтому он счел за благо сложить руки и склонить голову, приберегая силы для лучших времен и обстоятельств». Воистину зерцало рыцарства! И как же его научили насмешки герцогской четы, копыта быков и бунтарское нападение Санчо! Дело в том, что он предчувствовал, сам того не ведая, приближение смерти.

Подъехал атаман, Роке Гинарт, увидел грустную и унылую фигуру Дон Кихота и подбодрил его. Он слышал о нем. И тут Дон Кихот познакомился с целой республикой разбойников и решил убедить Роке Гинарта — добрыми словами, а не насильственно — сделаться странствующим рыцарем. Прок от встречи этой был в том, что нашего Рыцаря поразил образ жизни разбойни- ка–рыцаря, его умение делить поровну добытое грабежом и его великодушие в отношении путников. И он, Дон Кихот, который, к величайшему негодованию важных персон, отпустил на свободу галерников, не стал и пытаться уничтожить республику бандитов.

Дистрибутивная справедливость218 и добрый порядок в дележе добычи, соблюдавшиеся в банде Роке Гинарта, являются необходимым условием существования всякого сообщества разбойников. Фернандо дель Пульгар, рассказывая нам в «Славных мужах Кастилии»219 о разбойнике доне Родриго де Вальядрадосе, графе Рибадео, который, располагая великой властью, со своими бандами «ограбил, сжег, разрушил, поверг к стопам своим и опустошил города и веси Бургундии и Франции», говорит, что «у него были две важнейшие особенности: одна — та, что он умел быть справедливым среди своих людей и не терпел ни воровства, ни иных преступлений, и если кто провинится, он наказывал провинившегося собственноручно». Отсюда видно, что именно внутри сообществ, организованных для грабежей, воровство преследуется всего строже; и точно так же в войсках, назначение которых разрушать и попирать порядок в жизни других, самым строгим образом карается разрушение и попрание порядка в самом войске. Из чего явствует, что всякого рода человеческая справедливость проклюнулась из несправедливости, поскольку несправедливость должна была обеспечить сохранность свою и долговечность. Правосудие и порядок народились в мире, дабы поддерживать насилие и беспорядок. Справедливо заметил один мыслитель, что из первых оплачиваемых разбойников возникла жандармерия. И римляне, составители права, которое и сейчас существует, со своей формулой ita ius esto,[49] разве не были разбойниками, которые начинали свою жизнь с грабежа, согласно легенде, созданной ими самими?220

Тебе надлежит, читатель, поразмыслить над тем, что наши нравственные и юридические устои родились из насилия, и, чтобы иметь возможность уничтожить какое‑то человеческое общество, каждому члену какого‑то другого общества говорилось, что он не должен убивать других и воровать у других, ведь лучше посвятить себя групповому грабежу. Таково истинное происхождение и возникновение наших законов и устоев, таков источник принятой нравственности. И вышеописанное происхождение и возникновение законов и устоев отражаются в нашей нравственности, а потому мы склонны прощать и даже любить таких вот Роке Гинартов, ведь в них нет ни двоедушия, ни фальши, и банды их являют себя такими, каковы есть, в то время как народы и нации, утверждающие, что призваны защищать правопорядок и служить культуре и миру, суть общества фарисейские. Сыщете ли вы хоть какую‑то донкихотовскую черту в национальном сообществе?

Рассмотрим, с другой стороны, как из зла рождается добро, ибо в конце концов это добро, пусть преходящее, но все‑таки добро, поскольку благодаря ему достигается справедливость в распределении благ; корни этого добра восходят ко злу; собственно, это две стороны одной медали. Из войны рождается мир и из группового грабежа — наказание за грабеж. Общество должно взять на себя преступления, чтобы освободить от угрызений совести тех, кто общество составляет. Разве не существует угрызение совести как явление социальное, распространенное среди всех членов общества? Возможно, это явление, которое обычно редко попадает в наше поле зрения, также одна из основных движущих сил прогресса рода человеческого. Возможно, есть какое‑то смутное ощущение того, что несправедливо и дурно само общество: это ощущение и побуждает нас быть великодушными и справедливыми по отношению к членам нашего общества; возможно, именно коллективные угрызения совести и есть то, что побуждает военных в сражающейся армии оказывать помощь друг другу и даже иногда побежденному врагу. Соратники Роке потому и доверяли друг другу, что знали, сколь неблаговидно их ремесло.