(д. И, строка 17),224 —

и вспомните, что он раскаялся благодаря своему отцу.

Разве это противоречит нравственному чувству? В случае Санчо Пансы — да, в случае Дон Кихота — нет. Один немецкий философ, Ницше, недавно наделал много шуму в мире, написав, что находится по ту сторону добра и зла.225 Но имеется что‑то, что находится не по ту сторону добра и зла, а внутри добра и внутри зла, в их общем корне. Что мы, бедные смертные, знаем о добре и зле, видимых с небес? Вас возмущает, возможно, что утрата веры питает ненавистью целую жизнь, полную злодеяний? Как знать, а что если это последний акт веры и сокрушения и он означает, что в жизни внешней, которая вот–вот завершится, прорастают те чувства, исполненные любви и доброты, которые пульсировали в жизни внутренней, не находя выхода под непроницаемой корой злодеяний? И разве не присущи чувства эти всем, всем абсолютно, поскольку без этих чувств не стать человеком? Будем же уповать, жалкие дети рода человеческого, на то, что все мы хорошие.

«Но ведь мы тогда будем жить в вечной неуверенности! — воскликнете вы. — В такие доктрины не вписывается общественный порядок!

А посему про себя я думаю, что Роке Гинарт и его товарищи были лучше, чем сами о себе думали. Добрый Роке признавал беззаконность своего ремесла, но чувствовал, что обречен на него по воле судьбы. Такой уж была его звезда. И он мог бы сказать вместе с гаучо Мартином Фьерро:

Ах ты, жребий мой лихой, ах ты, жребий злополучный, мы с рожденья неразлучны, так пойдем с тобой вдвоем, я дорогу для обоих проложу своим ножом.226

Что же касается нашей отечественной истории, уместно напомнить, что дон Франсиско Мануэль де Мело в своей «Истории движений и войны за отделение Каталонии в правление Филиппа IV», в книге, опубликованной спустя сорок лет после истории нашего Рыцаря,227 описывая каталонцев как «в большинстве своем людей весьма твердого нрава», говорит: «Если они оскорблены, то приходят в ярость и потому склонны к мести» —

У них есть обыкновение именовать порою промысла тот период, во время которого они ведут подобный образ жизни, в знак того, что не считают этот период противозаконным; такого рода дела не слывут среди них позорными, напротив — тому, кто обижен, всегда помогают его друзья и близкие». И далее он говорит о знаменитых вооруженных отрядах сторонников семьи Нарро и семьи Каделей, «не менее известных и опасных у себя на родине, чем Гвельфы и Гиббелины Милана, семьи Пафо и Медичи во Флоренции, Бомонтесы и Аграмонтесы Наварры и Гамбоины и Оньясины в старой Бис- кайе».

Бедный Дон Кихот, тебя уже хотели монополизировать, чтобы ты развлекал только одну из двух враждующих сторон! Чего только не придет в голову каталонцу,228 даже если он разбойник!

Главы LXI, LXII и LXIII

о том, что случилось с Дон Кихотом при въезде его в Барселону, и о других вещах, более правдивых, чем разумных129

Через три дня «заброшенными дорогами, тайными и окольными тропинками Роке с Дон Кихотом, Санчо и еще шестью оруженосцами пробрались в Барселону», на набережную которой они прибыли в ночь праздника святого Иоанна,230 и там Роке распрощался с ними, оставив Санчо десять эскудо.

И вот Дон Кихот в городе, большом и процветающем графском городе Барселоне,231 «хранилище учтивости, приюте чужеземцев, убежище бедняков, отечестве доблести, отмщении обиженных, любезной обители прочной дружбы, городе, несравненном по красоте своего местоположения», как далее, в главе LXXII, его характеризует историограф. Там, едва забрезжил рассвет, их взору открылось море, показавшееся им огромным и необъятным; они увидели галеры и поняли, что оказались на празднике. И здесь над Дон Кихотом подшутили, причем шутка была придумана городскими друзьями Роке: окружив Дон Кихота, под звуки гобоев и барабанов они повели его к городу, а там, из‑за шалости мальчишек, подложивших под хвост Росинанту пучки колючего дрока, он сбросил Дон Кихота наземь.