Смерть, тебя я призываю,

Жду прихода твоего.

Умираю оттого, что еще не умираю.288

«Тише, сеньоры, в прошлогодних гнездах не водятся молодые птенцы!» Или, как сказал Иньиго Лойола, когда пришло ему время пробудиться от сна жизни и он умирал и ему хотели дать немного бульона: «Этому уже не время» (Риваденейра, книга IV, глава XVI) — и умер Иньиго, как лет пятьдесят спустя умрет Дон Кихот, просто, не разыгрывая комедии, не собирая людей у своего ложа, не превращая смерть в зрелище, как умирают настоящие святые и настоящие герои, почти так же как умирают животные: ложатся и умирают.

Добрый Алонсо Кихано продолжал диктовать свое завещание и отказал все свое имущество, без всяких ограничений, Антонии Кихане, своей племяннице, но оговаривал в качестве обязательного условия, чтобы, «если она захочет выйти замуж, избрала мужем человека, относительно которого будет сначала удостоверено, что он не знает, что такое рыцарские романы; если же выяснится, что он знает их, и тем не менее моя племянница все же пожелает выйти за него, я лишаю ее моего наследства, которое прошу моих душеприказчиков употребить на добрые дела, по их усмотрению».

Как же правильно думал Дон Кихот, полагая, что два рода занятий — мужа и странствующего рыцаря — полностью несовместимы! И диктуя завещание, не помышлял ли добрый идальго о своей Альдонсе, о том, что, если б пересилил робость, порожденную непомерной любовью, не пришлось бы ему изведать рыцарские злоключения, ибо ее объятия удержали бы его близ домашнего очага?

Твое завещание исполняется, Дон Кихот, и юноши твоей родины отказываются от рыцарских похождений, чтобы наслаждаться имуществом твоих племянниц — а почти все испанки из их числа — и наслаждаться самими племянницами. В их объятиях гаснет всякий героизм. Они дрожат, как бы в женихах и мужьях не вспыхнул каприз, овладевший их дядюшкой. Это твоя племянница, Дон Кихот, это твоя племянница ныне властвует и правит в твоей Испании; твоя племянница, а не Санчо; эта трусоватенькая, домовитая, застенчивая Антония Кихана, та, что боялась, как бы ты не стал поэтом, не заболел бы этой неизлечимой и прилипчивой болезнью, та, что так усердно помогала священнику и цирюльнику жечь твои книги, та, что советовала тебе не ввязываться в потасовки, не бродить по свету в поисках птичьего молока, та, что осмелилась сказать тебе прямо в лицо, что все, связанное со странствующими рыцарями, — ложь и обман, — наглость кроткой девы, вырвавшая у тебя восклицание: «Клянусь Господом, который питает меня, если бы ты не была моей родной племянницей, дочерью моей собственной сестры, я бы тебя за твои кощунственные слова наказал так, что весь мир об этом узнал бы. Возможно ли? Девчонка, которая не умеет еще как следует управиться с дюжиной коклюшек, осмеливается раскрывать рот и осуждать истории странствующих рыцарей!»289 И хулить их. Она‑то и вертит, как хочет, сынами твоей Испании, понукает ими и распоряжается. Не Дульсинея Тобосская, нет, и не Альдонса Лоренсо, о которой ты вздыхал двенадцать лет, а видел ее только четыре раза, так и не признавшись в любви, — именно Антония Кихана, не умеющая как следует управляться с дюжиной коклюшек, управляет сегодняшними мужчинами у тебя на родине.

Она‑то, Антония Кихана, по скудоумию своему и потому, что считает своего мужа бедным, удерживает его дома, не дает ему ринуться на героические подвиги и в них стяжать бессмертие и славу. Была бы она хоть Дульсинея!.. Да, Дульсинея, как ни странно, может побудить человека отказаться от всяческой славы или во имя славы отказаться от нее.

Целуй меня в уста жаркими поцелуями и откажись от того, чтобы имя твое звучало из равнодушных уст людей, которых ты никогда не узнаешь. Разве ты услышишь после смерти, что станут говорить о тебе? Схорони свою любовь в моем сердце, ведь если это великая любовь, лучше уж схорони ее во мне, чем растратить среди случайных и легкомысленных людей! Они не заслуживают права восхищаться тобой, мой Алонсо, не заслуживают. Ты будешь принадлежать мне одной, и так будет лучше для всей Вселенной и для Бога.

Знаешь ли ты, что значит хранить священный огонь жизни, разжигая его все сильнее и сильнее в тайном и молчаливом поклонении? Любовь, когда всего лишь любишь и только, это героический труд. Приди ко мне в объятия и откажись от всякой деятельности, в моих объятиях ты найдешь покой, и твоя безвестность станет источником деяний и просветления для тех, кто никогда не узнает твое имя. Когда самый отзвук твоего имени рассеется в воздухе, последние искры твоей любви согреют руины миров. Приди и доверься мне, Алонсо, ведь даже если ты не выйдешь на дороги восстанавливать попранную справедливость, твое величие не исчезнет, потому что ничто не исчезает в моем лоне. Приди, я буду покоить тебя, пока не упокоишься навсегда».

Так могла бы говорить Альдонса, и был бы велик Алонсо, если б отказался у нее в объятиях от всякой славы; но ты, Антония, не умеешь так говорить. Ты не веришь, что любовь стоит славы; веришь ты лишь в то, что ни любовь, ни слава не стоят сонного покоя семейного очага, ни любовь, ни слава не стоят гороховой похлебки; ты веришь в Буку, который утащит детей, не желающих спать, и не знаешь, что любовь, как и слава, не спит, а бодрствует.

Кончил свое завещание Алонсо Кихано, принял причастие, снова осыпал проклятиями рыцарские романы и «среди сетований и рыданий всех окружающих испустил дух, иначе сказать — умер», — добавляет историк.

Испустил дух! А кто этот дух принял? И где этот дух сейчас? Где грезит? Где живет? Что оно такое, эта бездна здравомыслия, где обретут упокоение души, исцеленные от сна жизни, от безумия, выразившегося в неприятии смерти? О Господи, Ты, давший жизнь и дух Дон Кихоту в жизни и в духе его народа; Ты, вдохновивший Сервантеса на создание этой эпопеи, глубоко христианской, Ты, Владыка сна моего, где же даешь Ты приют духу тех из нас, кто проходит сквозь сон жизни, будучи неисцелимо болен безумием, порождающим жажду жить вечно, в грядущих веках? Ты одарил нас жаждой обессмертить и прославить свое имя, и жажда эта — словно отсвет Славы Твоей; мир этот прейдет, ужели с ним вместе прейдем и мы, Господи?

Жизнь есть сон! Ужели, Господи, сон и эта твоя Вселенная, ужели она лишь сон, который видишь Ты, ее вечное и бесконечное Сознание? Ужели и мы только сон, мы, видящие жизнь во сне? А если так оно и есть, что станется с нами, что станется со мною, когда Ты, Господи Боже мой, проснешься? Продолжай видеть нас во сне, Господи! А может статься, Ты проснешься для добрых, когда, после смерти, они очнутся от сна жизни? Разве дано нам, бедным сновидцам, увидеть во сне, что такое бодрствование человека в Твоем вечном бодрствовании, Боже наш? Не будет ли добрым знаком сияние ночного бдения во мгле сна? Чем пытаться постичь, что есть Твой сон и что есть наш сон, и для того вглядываться пристально во Вселенную и в жизнь, в тысячу раз лучше творить добро: