Но правда ли, сон ли, равно, Творить добро я намерен…

Чем пытаться понять, мельницы или великаны те чудовища, которые представляются нам опасными, лучше последовать зову сердца и атаковать их, ведь если цель благородна, атакующий следует велениям сна жизни. Из наших деяний, а не из созерцания мы сможем почерпнуть мудрость. И да будем мы сниться Тебе, Господь наших снов!

Сохрани Санчо Пансе сон его, его веру, мой Боже, пусть верит в свою жизнь после смерти, пусть снится ему, что он пастушествует на бесконечных лугах Твоего мира, без конца воспевая в элегиях бесконечную жизнь, а жизнь эта — Ты сам; сохрани ее ему, Бог моей Испании. Видишь ли, Господи, в тот день, когда раб твой Санчо исцелится от своего безумия, он умрет, а когда он умрет, умрет и его Испания, Твоя Испания, Господи. Ты создал этот народ, народ Твоих рабов, Дон Кихота и Санчо, на вере в личное бессмертие;290 видишь, Господи, ведь это наш образ жизни и это наша судьба среди других народов, судьба, заключающаяся в том, чтобы правда сердца освещала умы и противостояла мраку логики и рассуждений и утешала сердца приговоренных к сну жизни:

Нам жизнь несет кончину,

кончина ж снова жизнь нам возвращает.291

Историограф добавляет, что священник попросил писца дать ему свидетельство, что «Алонсо Кихано Добрый, называемый обычно Дон Кихотом Ламанчским, расстался с земной жизнью и умер естественной смертью: свидетельство это он хотел получить, чтобы помешать всякому другому сочинителю (…) ложно воскресить Дон Кихота», и далее говорит, что он «лежит, вытянувшись во весь свой рост, не способный уже совершить третье свое путешествие и новый выезд».

Ну что же — вы полагаете, Дон Кихот не воскреснет? Иные полагают, что он и не умер; кто умер и по–настоящему умер — так это Сервантес, который пожелал с ним покончить. Другие полагают, Дон Кихот воскрес на третий день и вернется на землю во плоти и снова примется за свое. И вернется он, когда Санчо, ныне удрученный воспоминаниями, ощутит кипение в крови своей, облагороженной опытом оруженосца, и, оседлав, как я уже сказал, Росинанта, облачившись в доспехи своего хозяина, возьмет в руки копье и ринется на подвиги, подобно Дон Кихоту. И его хозяин придет тогда и воплотится в нем. Мужайся, героический Санчо, и оживи веру, которую зажег в тебе твой хозяин и которая обошлась тебе так дорого, когда пришлось поддерживать ее и утверждать: мужайся!

И не следует считать чудом, что свершил он это после смерти, ведь и о Сиде рассказывают, что он выиграл битву, будучи трупом, а еще, говорят, когда был он мертв, один иудей захотел было коснуться его бороды, до которой никто никогда не дотрагивался:

Но прежде, чем он успел, схватился мой Сид отважный, за добрый свой меч и на дюйм вынул за рукоятку, увидал то иудей, едва не помер со страху, весь затрясся и тут же разом свалился навзничь!292

Не знаю, какую битву выиграл Дон Кихот после смерти, но знаю, что немало иудеев пытаются дотронуться до его бороды.293 Неизвестно, сотворил ли какое‑либо чудо Дон Кихот после смерти, но разве мало того, что он совершил при жизни и разве не была постоянным чудом его жизнь, полная приключений? Тем более что падре Риваденейра в книге, которую мы здесь многократно цитировали, в последней ее главе, говоря о чудесах, явленных Господом через святого Игнатия, замечает, что среди тех, кто рожден от женщины, не было, по свидетельству евангельскому, никого, кто превосходил бы величием святого Иоанна Крестителя,294 а тот не сотворил ни одного чуда. И если благочестивый биограф Лойолы считает величайшим чудом создание им Общества Иисусова, не считать ли нам величайшим чудом Дон Кихота то, что наш Рыцарь подвигнул на создание истории своей рыцарской жизни такого человека, как Сервантес, выказавшего в прочих своих писаниях295 ограниченность своего дара, который, по естественному порядку вещей, стоял ниже уровня, требовавшегося для того, чтобы поведать о подвигах Хитроумного идальго, да притом так, как он, Сервантес, о них поведал.

Несомненно, в книге «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», сочинение Мигеля Сервантеса Сааведры, сей автор превзошел ожидания, которые могли сложиться у читателей других его произведений; он во многом затмил самого себя. По каковой причине нужно предположить, что арабский историк Сид Амет Бененхели вовсе не чисто литературный прием, а реальность, глубокая правда, которая заключается в том, что эту историю Сервантес написал со слов кого‑то другого, кто жил внутри него и с кем у Сервантеса не было никакого общения ни до, ни после того; то был некий дух, обитавший в глубинах его души. И бесконечное расстояние, пролегающее между историей нашего Рыцаря и прочими произведениями Сервантеса, это неоспоримейшее и блистательное чудо, составляет главную причину и основание — буде понадобились бы причины и основания, в общем неизменно убогие, — того, чтобы мы поверили и признали, что история эта истинная и доподлинная и что сам Дон Кихот под личиною Сида Амета Бененхели продиктовал ее Сервантесу. Более того, подозреваю даже, что, покуда я объяснял и комментировал эту историю, меня тайно навещали Дон Кихот и Санчо и, даже без моего ведома, явили и открыли мне глубины своих сердец.

И тут я должен добавить, что мы нередко принимаем какого‑то писателя за человека реального, настоящего, за историческую личность, поскольку видим его вживе, а персонажей, которых он выводит в своих сочинениях, — за чистую фантазию, но на самом деле все наоборот, персонажи эти все — совершеннейшая правда и абсолютная реальность, они. просто пользуются писателем, тем, кого мы принимаем за существо из плоти и крови, дабы обрести образ и сущность в глазах людей. И когда мы все проснемся от сна жизни, мы увидим диковинные в этом смысле вещи, а мудрецы придут в ужас при виде того, что оказалось правдой, а что ложью, и как заблуждались мы, веря, что эта закавыка, именуемая логикой, что‑то значит за пределами нашего жалкого мира, где нас держат в плену время и пространство, помыкающие духом.

Весьма диковинные вещи узнаем мы там относительно жизни и смерти и поймем, каким глубоким смыслом обладает первая часть эпитафии, начертанной на гробнице Дон Кихота Самсоном Карраско:

Здесь лежит идальго смелый,