Но хуже всего другое: те, кто читают «Дон Кихота» и даже знают его почти наизусть, еще более достойны сожаления, чем те, кто вообще не читали его, — лучше было бы, если бы книга эта вообще не попадалась им на глаза.

Действительно, некоторые читают ее словно по обязанности или потому, что о ней столько разговоров, читают без малейшего энтузиазма, но упорно стремясь к тому, чтобы книга им понравилась. Они читают ее примерно так, как многие священники читают Евангелие во время мессы: совершенно рассеянно, невнятно выговаривая латинские тексты, не вникая в смысл.

Виной тому в первую очередь критики и комментаторы, которые, подобно тучам саранчи, набросились на нашу несчастную книгу в намерении изломать и перепортить колосья, оставив только солому. История комментариев к «Дон Кихоту» и критических работ о нем в Испании является, пожалуй, демонстрацией неспособности целой касты проникнуть в вечную поэтическую сущность произведения и иллюстрацией того, как можно убивать время, занимаясь учеными трудами, которые поддерживают и питают духовную лень.

Ученость или то, что здесь, у нас на родине, именуется ученостью, в действительности обычно всего–навсего плохо замаскированная форма духовной лени. Она процветает, и это истинное несчастье для городов и центров, где бегут от внутреннего, духовного беспокойства. Ученостью обычно прикрывают в Испании омерзительную язву той моральной трусости, которая губит нашу коллективную душу. Для многих это нечто вроде опиума, чтобы заглушить желания и стремления, а для некоторых средство увильнуть от необходимости думать самому, ограничиваясь изложением того, что придумали другие.

Возьму‑ка здесь одну книгу, там другую, где‑то третью, натаскаю из них сентенций и доктрин, скомбинирую их и разукрашу, а то проведу год–два либо все двадцать лет, вороша кипы документов в каком‑нибудь архиве, чтобы затем сообщить что‑то якобы новенькое. Главное, что тут надо, — не утруждать собственное сердце самоуглублением и поисками, не утруждать себя мыслями, а тем более чувствами.

Так вот и происходит, и вряд ли найдется какая‑либо другая литература, которая в такой мере была бы отмечена произведениями менее личностными и более бесцветными, чем наши; и едва ли существует в наше время культурный народ или народ, таковым слывущий, который был бы настолько неспособен к философии.

Я всегда считал, что в Испании не было настоящей философии, а с тех пор как я прочитал работы Менендеса и Пелайо, долженствующие доказать, что некогда испанская философия все же существовала,2 рассеялись последние мои сомнения и я полностью убедился в том, что до сих пор испанский народ противился пониманию настоящей философии. Я убедился в этом, когда увидел, кого зовут философами, — комментаторов или популяризаторов чужих теорий, всяких эрудитов и исследователей. Окончательно же я утвердился, укрепился и заматерел в этом мнении, когда увидел, что философами именуют таких писателей, как Бальмес, отец Сеферино Гонсалес, Сане дель Рио3 и многих других.

И сегодня продолжается это бесплодие, если не стало еще хуже. С одной стороны — это жалкие тексты, в которых повторяются до бесконечности истины самой пошлой и банальной схоластики, с другой — это книги, где'нам излагают в тысяча одиннадцатый раз то, что кто‑то назвал бы основным течением современной европейской мысли, то есть общие места из «Bibliotheque de philosophie contemporaine», которую издает в Париже Ф. Алькан.4 Мы идем от Тапарелли, Либераторе, Приско, Уррабуру и им подобных и приходим к Серджи, Новикову, Ферри, Максу Нордау со товарищи.5

Когда я услышал, как кто‑

И доказательством того, что здесь никогда по–настоящему не процветало богословие и никогда настойчиво и упорно не вникали в сложнейшие этические и метафизические проблемы, служит отсутствие великих вероотступников. Где не процветают ереси, теологические штудии всего лишь рутина и способ убить время, придать видимость труда духовной лени.

У нас не было ни великих еретиков в теологии, ни великих еретиков в философии. Ведь точно так же как существует ортодоксальная католическая догматика, от которой ни один верующий не может отойти под страхом смертного греха и опасности погубить душу, ибо спасение возможно только в лоне Церкви, существует и современная научная догматика. Эта последняя является догматикой более широкого плана, чем та, от которой ни один образованный человек не может отойти, опасаясь прослыть чудаком, страдающим зудом ори- гинальничания или мономанией на почве парадоксов и не могущим пожертвовать кредитом доверия со стороны ученых — этого невыносимого класса людей — и даже уважением остальных. Для многих Геккель, — приведу в пример именно его, поскольку это ученый основного направления, и к тому же ученый, для которого закрыто самое ценное в человеческом духе, — так вот Геккель для многих стал кем‑то вроде святого отца современной научной церкви.6 Особенно в тех случаях, когда Геккель не скупится на пошлости, а то и на безвкусные и грубые выпады, что случается очень часто.

Итак, полагаю, что отсутствие способностей к философии, которое наш народ всегда проявлял, и поэтическая неспособность — ведь поэзия и литература не одно и то же — привели к тому, что на «Дон Кихота» напали толпы эрудитов и духовных лентяев и возникла, если можно так сказать, школа сервантесовской Мазоры.

Мазора, как, несомненно, знает читатель, это иудейское изобретение, критика древнееврейского текста Священного Писания, совместный труд нескольких ученых раввинов Генисаретской школы в VIII‑IX вв. Мазореты, как называли этих раввинов, сосчитали все буквы, встречающиеся в библейском тексте, подсчитали, сколько раз каждая из них предшествует другой и проделали ряд других забавных вещей в том же духе.7

До таких крайностей еще не дошли мазореты–сервантисты в отношении «Дон Кихота», но они недалеки от этого. Были отмечены по поводу нашей книги всякого рода незначительные мелочи и пустяки. Мазореты бесконечно мусолят их, рассматривая книгу как литературное произведение, но едва ли хоть кто‑нибудь проник в ее суть.