Рассказывают, что в XVII в. один английский король спросил кого‑то из своих придворных, знает ли он испанский язык, и когда тот ответил королю отрицательно, король сказал: «Очень жаль». И так как придворный подумал, что король намерен назначить его послом в Испанию или что‑либо в этом роде, он усердно принялся за изучение испанского языка; а когда изучил его, предстал перед королем и сказал ему об этом, на что король ответил: «Очень рад, теперь вы сможете читать «Дон Кихота» в оригинале». Чем и продемонстрировал монарх свое неглубокое понимание ценности «Дон Кихота», которое в большой степени состоит в том, что это переводимая книга, совершенно переводимая и что ее сила и поэзия остаются при ней в переводе на любой язык.

Никогда я не мог согласиться с тем, что «Дон Кихот» непереводим; более того, я стал верить, что он выигрывает в переводе, и если его лучше почувствовали за пределами Испании, чем в ней самой, это в большой степени связано с тем, что красоту книги не затуманило языковое предубеждение. Точнее говоря, у нас не чувствуют внутреннего величия «Дон Кихота» и потому цепляются за стиль и внешнюю форму. Чего, повторяю, я никому не стал бы рекомендовать.

Важно отделить Сервантеса от «Дон Кихота», добиться, чтобы ядовитую толпу сервантесофилов, или сервантистов, заменил священный легион кихо- тистов. Нам настолько же не хватает кихотизма, насколько чрезмерным представляется сервантизм.

В истории литературы бывают случаи, когда человек порой превосходит автора; и таким образом о том или ином писателе, который производил огромное впечатление на своих современников, мы не' можем судить достоверно и нас поражают авторитет, которым он пользовался, и влияние, которое он оказал, в то время как иной раз автор оказывается выше человека и произведений, написанных им. Бывают люди, которые умирают, не исчерпав своего ума в писаниях, а растратив его в разговорах, беседах и делах. Нас удивляет, что произведения античных писателей, которых превозносили современники, оставляют нас сегодня равнодушными; в таких случаях мы должны предположить, что человек был выше своих произведений. А в иных случаях происходит обратное.

Я не сомневаюсь, что Сервантес — типичный пример писателя, который стоит неизмеримо ниже своего произведения, своего «Дон Кихота». Если бы Сервантес не написал «Дон Кихота», чей сияющий свет озарил и другие его произведения, он фигурировал бы в нашей истории литературы как талант пятой, шестой, тринадцатой величины. Никто не читал бы его пресных «Назидательных новелл», как никто не читает его невыносимого «Путешествия на Парнас» или его пьес. Новеллы и отступления, имеющиеся в «Дон Кихоте», такие как эта неуместная «Повесть о безрассудно–любопытном»,[74] не заслужили бы никакого внимания читателей. Хотя Дон Кихот появился на свет благодаря таланту Сервантеса, он несравненно выше Сервантеса. Строго говоря, нельзя считать, что Дон Кихот это детище Сервантеса; ведь если последний был его отцом, то матерью был народ, среди которого жил и которым жил Сервантес, и у Дон Кихота гораздо больше от матери, чем от отца.

Зайду еще дальше: я подозреваю, что Сервантес умер, не постигнув масштаба своего «Дон Кихота» и едва ли поняв его должным образом. Мне кажется, если бы Серантес воскрес и снова прочитал своего «Дон Кихота», он понял бы его так же плохо, как его понимают мазореты–сервантисты, с которыми он встал бы рядом. Мы не сомневаемся в том, что, вернувшись в мир, он стал бы сервантистом, а не кихотистом. Ведь достаточно внимательно прочитать «Дон Кихота», дабы заметить, что всякий раз, как наш добрый Сервантес вмешивается в повествование и пускается в рассуждения от себя, он это делает только для того, чтобы сказать нечто неуместное или дурно и зло судить о своем герое. Так происходит, например, когда он нам рассказывает о великолепном поступке Дон Кихота, обращающего свою речь о золотом веке к козопасам, которые не поняли ее смысла, — в этом‑то и заключается героизм хвалебной речи, — но автор называет ее бессмысленным рассуждением. Однако он тут же вынужден показать нам, что эта речь не была напрасной, потому что козопасы, выслушав ее в недоумении и растерянности, в благодарность за нее одарили Дон Кихота пастушеским пением. Бедный Сервантес не обладал крепкой верой ламанчского идальго, верой, которая заставила Рыцаря обратиться с возвышенной речью к козопасам, будучи уверенным в том, что, если они не поймут ее буквально, они насладятся ее музыкой. И подобных пассажей у Сервантеса немало.

И нас ничуть не должно удивлять, что, как уже было сказано, если Сервантес стал отцом «Дон Кихота», его матерью является народ, частью которого был и Сервантес.

Сервантес был всего лишь простым орудием, благодаря которому Испания XVII в. сотворила Дон Кихота. «Дон Кихот» Сервантеса — наиболее беспристрастное произведение, какое только можно создать, и поэтому наиболее личное в некотором смысле. Сервантес, будучи автором «Дон Кихота», только посланник и представитель Человечества. И поэтому он создал великое произведение.

Истинный гений — это тот, кто, будучи подлинной личностью, обезличивается, кто становится голосом народа, кому суждено выразить то, о чем думают все, когда другим не удается сказать, о чем они сами думают. Гений — это индивидуализированный народ. Таким образом, как сказал один писатель, — мне кажется, это был Флобер, — совершенство стиля заключается в его отсутствии и наилучший стиль, подобно воде, тот, который меньше всего ощущаешь;11 точно так же совершенство мысли и чувства приходит тогда, когда ты мыслишь и чувствуешь, как мыслит и чувствует в самом себе народ, который нас окружает и частью которого мы являемся. Я добавил «в самом себе», потому что народ заставляют иногда верить в то, во что он не верит, и думать так, как он не думает; и когда кто‑то приходит и открывает ему то, что он действительно думает, что чувствует и во что верит, он озадачен и сбит с толку, хотя поначалу едва это понимает, как и случилось с обескураженными козопасами, когда они услышали речь Дон Кихота о золотом веке.

И подобно тому как есть пожизненные гении, — гении, являющиеся таковыми всю свою жизнь, кому удается в течение всей жизни оставаться посланниками и духовными рупорами своего народа, бывают гении временные, — гении, которые становятся таковыми в определенный момент своей жизни. Правда, длительность этого момента может быть разной и последствия геройского поступка тоже. И это должно служить утешением нам, смертным, созданным из самой что ни на есть обычной глины, когда мы обращаем взоры на тех, кто сотворен из тончайшего фарфора; ведь кто же не был, хоть на четверть часа, гением для своего народа, пусть даже этот народ всего лишь село с тремя сотнями жителей![75] Кто не был героем на день, а то и на пять минут! И благодаря этому, благодаря тому, что все мы можем стать гениями на время, даже если это длится какие‑то минуты, мы можем понять пожизненных гениев и полюбить их.

Так вот Сервантес был временным гением; и если он представляется нам абсолютным и постоянным гением, самым значительным из них, это потому, что книга, которую он написал в период своей гениальности, — творение не временное, но вечное. Герою одного дня, которому в день своего героизма дано ниспровергнуть огромную империю и таким образом изменить ход Истории, отведено в памяти людей место более прочное, чем место многих пожизненных гениев, которые не сокрушили никакой империи материальной. Вот, например, Колумб.12 Разве это не герой одного периода?

Покуда Сервантес пребывал под крылом — в духовном смысле — своей родины, принимая от нее тепло материнства, у него в душе был зачат Дон Кихот, а вернее сказать, народ Сервантеса зачал у него в душе Дон Кихота; и как только Дон Кихот вышел в мир, народ покинул Сервантеса, и тот снова стал бедным странствующим сочинителем, оказавшимся во власти всех литературных передряг своего времени. Этим многое объясняется, и, среди прочего, слабость критического чутья у Сервантеса и нищета его литературных воззрений, что было отмечено еще Маколеем.13 Все литературно–критические суждения в «Дон Кихоте» до крайности скудоумны и убоги и свидетельствуют об истинном недуге, вызванном преизбытком усредненного здравого смысла.

И поразмыслите: как человек, столь благоразумный, столь напичканный усредненным здравомыслием и столь заурядный, смог породить Рыцаря, столь безумного и столь исполненного сугубо индивидуального здравомыслия? Чтобы воплотить в персонаже все, что есть великого и вечного в его народе, у Сервантеса была всего лишь одна возможность — вывести этого персонажа безумцем. Ведь когда самая сущностная сущность, скрытая внутри нас, все исконно человеческое, что дремлет в глубинах духовного нашего лона, прорывается наружу, громогласно выражая свои чаяния, — мы либо кажемся безумцами, либо прикидываемся ими, чтобы простился нам сей героический акт. Частенько писатели прибегают к иносказанию, под видом шутки говоря о том, что чувствуют всерьез, или выводят на сцену безумца, заставляя его говорить и делать то, что сами сделали бы или сказали охотно и вполне связно, если бы не жалкий наш удел, не стадное чувство, побуждающее людей душить все, что рвется на свободу из загона, откуда все мы хотим уйти, но не хватает нам на это ни мужества, ни дерзновения, ибо нас страшит смерть от голода, холода и жажды под открытым небом и без присмотра пастуха и пастушьего пса.

Сумейте разглядеть то, что есть гениального в Сервантесе и в чем состоит внутренняя связь между ним и его Дон Кихотом. И все это должно было бы побудить нас к тому, чтобы предпочесть кихотизм сервантизму и заниматься не столько Сервантесом, сколько Дон Кихотом. Единственно для того Бог послал в мир Сервантеса, чтобы он написал «Дон Кихота», и мне кажется, что мы лишь выиграли бы, если бы не знали имени автора и книга была бы анонимной, подобно «Романсеро»14 и, как многие из нас считают, «Илиаде».