Для добрых дел твоя душа закрыта, твой ум ленив; «ты думать не должна», — сквозь сон тебе сентенция слышна Рипальды, мудреца–иезуита.2

Ты стала в демократию играть; трудиться? — до чего же неохота! на Господа надеешься опять,

Вояк у власти и тупиц — без счета; картишки, звон монет; и — побивать каменьями безумца Дон Кихота.

Мой Сервантес, кроткий фантом, оседлай‑ка мне Клавиленьо:1 полечу в края сновиденья великанов разить мечом.

Ведь на нем гарцевали прежде Санчо Панса и Дон Кихот, неразлучны во дни невзгод, неразлучны в своей надежде.

Деревянным, подстать кресту, был конек с двумя ездоками, что завязанными очами въявь узрели свою мечту.

Завяжи мне глаза плотней, видеть край родной не хочу, в свой последний приют лечу, к последней победе своей.

Там, на Фуэртевентуре,1 мельница Дон Кихота зерно души моей снова перемолола с охотой.

На углях правды, которой лишили Испанию ныне, выпечен хлеб из зерен, взращенных мною в пустыне.

Ветер, вращавший крылья мельницы–великана, был ветром Колумбова моря2 — сна, что сбылся безобманно.

В ОДНОМ СЕЛЕНЬЕ ЛАМАНЧИ…

В одном селенье Ламанчи1 — сгинул, Кастилия, мозг твой:

Солнце, ревнивый любовник, — впилось в него хваткой мертвой.

Виденья без туч и тени — оно награвировало

на зеркале вод озерных, — небо им снится в скалах.

Ты видела: хлеб тебе мелет — мельница в голом поле,

и помнишь ты: лапы гиганта — ребра тебе мололи,

и помнишь ты: грудь худую — в корке из грязи и пыли

копытца свиней смердящих — всем стадом тебе дробили.

Из клетки Святейшей службы,2 —1 влекомой волами лениво,

во власти чар, под модитвы, — ты видела хмурые нивы.

Шли твои дети дорогой, — сердца от боли стенали:

суров он, закон железный, — они тебя не узнали.

Видела ты от знатной — и низкой мрази глумленья,

лишь по горам козопасы — пели тебе хваленья;

и в небо на Клавиленьо — незрячая, ты взлетела.

Была тебе небом пустошь — она тебе сны напела.

Ты в Барселоне землю — измерила сердца мерой.