* * *

К интересным выводам может привести сопоставление Дон Кихота Унамуно с князем Мышкиным Достоевского. Задачу Унамуно увидеть мир глазами Дон Кихота можно сравнить с замыслом Достоевского изобразить в своем романе «положительно прекрасного человека», во многом ориентируясь на бессмертный сервантесовский образ. Как и Достоевского, Унамуно привлекает именно духовная красота Дон Кихота Сервантеса: автор «Жития Дон Кихота и Санчо» считает, что героизм Рыцаря коренится в доброте Алонсо Кихано Доброго (см. главу XXV части второй «Жития» — наст. изд. С. 140), притом что главной чертой Дон Кихота Унамуно является его героизм. В понятие героизма вкладывается определенное содержание: о миссии героя никто кроме него не знает, и это, по Унамуно, вещь столь же великая, сколь и ужасная: «…в тайная тайных души своей он расслышал беззвучный глас Божий: «Тебе должно содеять то‑то», но глас этот не возвестил всем прочим: «Се пред вами сын мой, ему велено содеять то‑то»». Только герой имеет право сказать о себе: «Я знаю, кто я такой» — и более того: «Я знаю, кем хочу я стать» (см. главу V части первой «Жития» — наст. изд. С. 40, 41). В таком понимании героичен, конечно, и князь Мышкин с его готовностью вмешиваться в дела посторонних ему людей, поступать так, как именно он считает правильным, руководствуясь своими собственными понятиями о добре и справедливости.

Таким образом, отсутствие «такта действительности»,[122] дающее превосходные возможности высветить комические стороны героя, Уцамуно и Достоевский превращают в достоинство героя, рассматривают как свидетельство верности себе и своим идеалам. Унамуно в «Житии Дон Кихота и Санчо» не позволяет себе быть ироничным по отношению к Дон Кихоту и даже утрирует свою серьезность: он может, например, привести в специальном примечании каламбур о подвигах рыцаря, который хотел вставить в основной текст, и тут же сознаться, что в итоге посчитал это неуместным (см. главу XXIX части второй «Жития» — наст. изд. С. 146), — тот же прием, что и в знаменитых строках из «Евгения Онегина»: «Читатель ждет уж рифмы розы; / На, вот возьми ее скорей!». Работая над образом князя Мышкина, Достоевский тоже сознательно не заостряет внимания на комическом аспекте ситуаций, в которые попадает князь. Хорошо известна его фраза из письма к С. А. Ивановой: Дон Кихот «прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон».[123] С другой стороны, как отмечает исследовательница романа «Идиот» И. А. Битюгова, «Достоевский постоянно заботился о том, чтобы не ставить героя в слишком обыденные и грубо комические положения. По замыслу писателя, симпатия к князю должна возрастать оттого, что Мышкин принимает насмешливое отношение к себе как нечто совершенно естественное».[124] Так и происходит в романе: вот, например, с какими мыслями входит князь в квартиру к Настасье Филипповне: «Самое большое, — думал он, — будет то, что не примут и что‑нибудь нехорошее обо мне подумают; или, пожалуй, и примут, да станут смеяться в глаза… Э, ничего!».[125] На осмеяние обречен и Дон Кихот Унамуно: «Величие Дон Кихота в том, — писал Унамуно восемь лет спустя после выхода в свет «Жития Дон Кихота и Санчо», — что он был осмеян и побежден, ибо, будучи побежденным, он был победителем: он властвовал над миром, предоставляя ему смеяться над собой».[126] Вспомним, ведь и Иисус Христос был подвергнут насмешкам и злословию.

И Достоевский, и Унамуно сближали образ Дон Кихота с образом Христа (возможность такой интерпретации дает, разумеется, сам роман Сервантеса, но здесь важно отметить, что русский и испанский писатели обратили внимание именно на этот аспект образа, пошли, с промежутком в пятьдесят лет, в одном направлении); составляя планы будущего романа, Достоевский прямо называет главного героя «князь Христос», а одной из его важнейших черт полагает невинность; главный герой «Жития Дон Кихота и Санчо» объявляется Унамуно верным учеником Христа: он неустанно проповедует свое учение, обретает апостола — Санчо Пансу, злые шутки герцогской четы — это его страсти. В других своих произведениях Унамуно называет Дон Кихота испанским Христом, объявляет «кихотизм» подлинно испанской национальной религией.

Принципиальное сходство отношения Достоевского и Унамуно к Дон Кихоту становится особенно заметным, если сопоставить их оценки романа Сервантеса и его героя с другими интерпретациями–истолкованиями, повлиявшими на восприятие романа Сервантеса читателями XIX‑XX вв. Мы имеем в виду интерпретации, принадлежащие Гейне и Тургеневу, хорошо знакомые «поколению 98 года» и значимые в контексте общеиспанского спора о Дон Кихоте как олицетворении духа нации.

Генрих Гейне в своем «Введении к «Дон Кихоту»» (1837) в первую очередь обращает внимание на достоинства автора и книги (а не героя), причем для него важно, что «Дон Кихот» и другие произведения Сервантеса помогают больше узнать о самом Сервантесе («Историю жизни поэтов следует искать в их произведениях, и только в них можно найти их сокровеннейшие признания»[127]). Автора «Дон Кихота» Гейне ставит в один ряд с Шекспиром и Гете, но сразу же добавляет, что «очень далек от того, чтобы умалять поэтические достоинства других великих поэтов».[128] Таким образом, величие Сервантеса для Гейне — явление не исключительное, сопоставимое с величием других поэтов. О романе в целом Гейне заключает, что «Сервантес, сам того ясно не сознавая, написал величайшую сатиру на человеческую восторженность», т. е. делает акцент на поражении Дон Кихота, символизирующего собой попытку «слишком рано ввести будущее в настоящее».[129] Эти слова относятся не только к Дон Кихоту, но и к жизненной и творческой ситуации самого «последнего романтика», политического эмигранта, живущего в разлуке с родиной. Как пишет В. Е. Багно, «подобно Сервантесу, отвергавшему рыцарские романы, но чтившему идеалы рыцарственности и благородства, Гейне, которому оказались тесны романтические представления и приемы, остался верен многим идеалам романтиков».[130]

Нельзя не заметить, что образы Дон Кихота и Санчо интересуют Гейне именно как персонажи книги, как творение Сервантеса. Он отмечает, что их можно встретить и вне сервантесовского романа — в литературе и в жизни — но всегда вместе, поскольку самое важное и типическое в Дон Кихоте и Санчо — их взаимоотношения. Из множества особенностей, делающих возможным бытование образов Дон Кихота и Санчо в отрыве от романа, Гейне обращает внимание лишь на одну — их совместимость, и объясняет это качество талантом Сервантеса: «Что же касается двух персонажей, именующих себя Дон Кихотом и Санчо Пансой, беспрестанно пародирующих друг друга, но при. этом так изумительно друг друга дополняющих, что вместе они образуют подлинного героя романа, то они свидетельствуют в равной мере о художественном чутье и о глубине ума поэта».[131]

В статье Тургенева «Гамлет и Дон Кихот» (1860) прежде всего подчеркивается, что существование двух сопоставляемых человеческих характеров возможно и вне литературного контекста, в самой жизни: «Нам показалось, что в двух этих типах воплощены две коренные, противоположные особенности человеческой природы — оба конца той оси, на которой она вертится».[132] Гамлеты суть выражение коренной центростремительной силы природы; Дон Кихоты представляют собой центробежную силу, «принцип преданности и жертвы, освещенный комическим светом — чтобы гусей не раздразнить».[133] При всем своем восхищении Дон Кихотом,[134] Тургенев исходит из того, что две эти силы одинаково важны в жизни, и поэтому Гамлет и Дон Кихот в интерпретации русского писателя не вступают в иерархические отношения, а взаимно дополняют друг друга.

Иначе выглядит у Тургенева сопоставление создателей двух образов. Шекспира он ставит выше Сервантеса, их отношения — это отношения полубога и человека: «Да; но не пигмеем является Сервантес перед гигантом, сотворившим «Короля Лира», но человеком, и человеком вполне; а человек имеет право стоять на своих ногах даже перед полубогом. Бесспорно, Шекспир подавляет Сервантеса — и не его одного — богатством и мощью своей фантазии, блеском высочайшей поэзии, глубиной и обширностью богатого ума, но вы не найдете в романе Сервантеса ни натянутых острот, ни неестественных сравнений, ни приторных кончетти…».[135]

В отличие от Гейне и Тургенева Достоевский и Унамуно воспринимали и роман Сервантеса, и его героя как явления безоговорочно исключительные, заслуживающие самых высоких оценок, несопоставимые с другими произведениями и литературными образами. Для Достоевского «из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон Кихот»;[136] роман Сервантеса — «пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, это заключение человека о жизни, которое он может представить на последний суд».[137] Для Унамуно Дон Кихот исполнен величия и героизма; роман Сервантеса Унамуно называет Библией человечества или просто Книгой (el Libro).

Кроме того, и Унамуно, и Достоевский видели в Дон Кихоте прежде всего «вечный образ», который может существовать и развиваться в отрыве от романа Сервантеса, — определяющим все равно остается его общечеловеческое содержание, а не «колорит эпохи». И Достоевский, и Унамуно были способны не только наделить чертами Дон Кихота героя, живущего в современную автору эпоху (к этому приему прибегали многие писатели), но и «дописать» за Сервантеса эпизод из жизни Дон Кихота (так поступил Достоевский в главе «Ложь ложью спасается» из «Дневника писателя» за 1877 г.)[138]или смотреть на современность глазами Рыцаря Печального Образа — такое видение мира лежит в основе «Жития Дон Кихота и Санчо».

* * *

В «Житии Дон Кихота и Санчо» Унамуно Дон Кихот, идеальный герой, призванный выразить квинтэссенцию авторской философии, не может предстать перед читателем непоследовательным или неправым. В такой позиции, скорее, могут оказаться обыкновенные люди: создатель и комментатор «Дон Кихота» — Сервантес и сам Унамуно.

А так как поступки и слова сервантесовского Дон Кихота Унамуно переделать не в силах, ему приходится, следуя за развитием сюжета романа, менять свою точку зрения на мир, но не на Рыцаря Печального Образа — иначе говоря, для Унамуно Дон Кихот прав, когда принимает постоялый двор за замок, и прав, когда не принимает.