Образ Санчо Пансы в «Житии Дон Кихота и Санчо» не менее значим, чем образ Дон Кихота, о чем свидетельствует уже само название книги, представляющее нам сразу двух героев, объединенных одной жизнью, одним житием. В эссе «О чтении и толковании «Дон Кихота»» Унамуно упрекает Сервантеса в том, что он понимал Санчо еще меньше, чем Дон Кихота, тогда как «мы, кихотисты (…) есть и должны быть одновременно и санчопансистами». Представляется, что именно сочетание «есть и должны быть» («somos у debemos ser») определяет отношение Унамуно к своим героям. Дон Кихот — идеал, то, что должно быть; Санчо — то, что есть, но что может, хочет и должно стать иным — слиться с идеалом. Можно сказать, что Санчо предстает в «Житии Дон Кихота и Санчо» олицетворением современной автору Испании и всего человечества, но при этом нельзя терять из виду, что Санчо для Унамуно — живой человек, более реальный, чем его создатель.

О соотношении общего и частного в образе своего Санчо Пансы Унамуно писал: «…Санчо был для него всем родом человеческим и в лице Санчо любил он всех людей. (…) Без Санчо Дон Кихот не Дон Кихот, и господину оруженосец нужнее, чем господин оруженосцу. (…) как странствующему рыцарю прожить без народа?» (глава XLIV части второй «Жития» — наст. изд. С. 158). И все‑таки Санчо важен для Унамуно именно в своем отношении к Дон Кихоту, т. е. из всех черт, которыми наделил Санчо Пансу Сервантес, релевантной становится его способность верить в идеал, в общем‑то недостижимый.

Писатель, так часто объяснявшийся в любви к Средневековью, использует именно средневековую мировоззренческую модель, изображая отношение Санчо к Дон Кихоту и к остальному миру как иерархию определенных истин и ценностей. Вершина этой иерархической лестницы — Дон Кихот, Рыцарь Веры, тот, кто «своим безумием дарует нам разум» (глава I части первой «Жития» — наст. изд. С. 21); самая нижняя ее ступень — обиталище бакалавров, священников, цирюльников, герцогов и каноников, идальго от Рассудка, которые после смерти Рыцаря захватят его гробницу. В середине, на полпути между безумием и здравомыслием, находится — в постоянном движении — Санчо Панса. Все это соответствует средневековым представлениям, когда в душе человека видели поле битвы сил Добра и Зла, а сам человек изображался стоящим на лестнице, по которой можно попасть и вверх — в Рай, и вниз — в Ад.

Промежуточность положения Санчо — между «романом сознания» Дон Кихота и миром реальных вещей — отмечалась многими исследователями романа Сервантеса. Эмблематична фраза самого Сервантеса — в эпизоде заключения Дон Кихота в клетку (глава XLVI части первой «Дон Кихота») писатель характеризует своего героя так: «Solo Sancho, de todos los presentes, estaba en su mismo juicio у en su misma figura» (в переводе Г. Лозинского: «Из всех находившихся при этом один Санчо был в своем виде и в своем уме»).[142] И действительно, Санчо Панса — единственный, кто не видит великанов вместо ветряных мельниц, но и не притворяется, что видит их.

Большинство исследователей романа Сервантеса представляет обыденный мир и мир Дон Кихота как два равноправных аспекта единой реальности мира романа, а положение Санчо как определяющееся оппозицией с равнозначными полюсами: например, вера / неверие, пассивность / активность, рыцарь / пикаро. Санчо колеблется между двумя мирами, причем метафоры, которые используют исследователи «Дон Кихота», обычно подразумевают движение в горизонтальной плоскости.[143]

Унамуно же представляет колебания Санчо между верой и неверием как движение в вертикальной плоскости; все, что в жизни Санчо не имеет отношения к этим колебаниям, не интересует кихотиста. Итог этих подъемов и падений — исполненная веры речь оруженосца, обращенная к умирающему Алонсо Кихано, речь, которую Унамуно воспринимает как самую большую победу кихотизма: «О героический Санчо, как мало людей замечает, что ты достиг вершины безумия, когда твой хозяин низвергся в бездну благоразумия, и что над его смертным ложем ты излучал свою веру…» (глава LXXIV части второй «Жития» — наст. изд. С. 217). Здесь отчетливо видна оппозиция бездны и вершины, верха и низа. Что касается наполнения этой модели, то со смертью Алонсо Кихано вера в Дон Кихота — идеального человека, в «идею Дон Кихота о самом себе» отделяется от своего носителя — ламанчского идальго и не умирает вместе с ним: она продолжает жить в Санчо Пансе.[144]

Да и на всем протяжении романа Унамуно чутко фиксирует — или сам додумывает — моменты, когда Дон Кихот Сервантеса оказывается не на высоте своего'возвышенного идеала. В эти редкие моменты Санчо может даже возвыситься над своим хозяином на лестнице кихотизма.

Например, по мнению Унамуно, побитый каторжниками Дон Кихот слаб верой, когда восклицает: «Делать добро грубиянам — все равно что лить воду в море. (…) Но раз дело сделано, потерпим и постараемся впредь научиться уму–разуму». Но тут на помощь ему приходит Санчо героический, Санчо кихотизировавшийся и, исполненный донкихотовской веры, отвечает своему господину: «Ваша милость научится уму–разуму, когда я сделаюсь турком» (глава XXIII части первой «Жития» — наст, изд. С. 79).

Вера Дон Кихота и Санчо Пансы — разная по своей природе: Санчо признает, что его хозяину явились в пещере Монтесиноса «приятные и утешительные видения», а сам он, провалившись в подземелье, способен увидеть одних только жаб да змей (главы XLVII, XLIX, LI, LIII и LV части второй «Жития» — наст. изд. С. 168). Но для Унамуно это различие не означает, что вера оруженосца меньше, чем вера Рыцаря: Дон Кихоту открывается мир видений, а Санчо видит этот мир в своем хозяине; Дон Кихот видит благодаря своей вере в Бога и в себя самого, а Санчо — благодаря вере в Бога и в своего хозяина, и видения эти посылает один и тот же Бог (см. главы XLVII, XLIX, LI, LIII и LV части второй «Жития» — наст. изд. С. 169).

* * *

Ни в коей мере не будет преувеличением сказать, что Унамуно писал о Дон Кихоте, создавал своего Дон Кихота всю жизнь. В настоящем издании собраны произведения разных лет, посвященные Дон Кихоту и Санчо Пансе, персонажам Книги, и изменение отношения Унамуно к своим (именно своим) героям отражает эволюцию его творческой манеры, всего его мировосприятия.

В раннем опыте Унамуно — эссе «Рыцарь Печального Образа» (1896), сочетаются традиционный академизм — дань многочисленным исследованиям предшественников — и тонкая пародия на эти исследования. Унамуно здесь блещет эрудицией, систематизирует цитаты из «Дон Кихота», отсылает читателя к труднодоступным изданиям — в общем, ведет себя как Сервантес в Прологе к части первой «Дон Кихота»: автор «Дон Кихота», посетовав, что приносит читателю произведение, «скудное по мысли, далекое от всякой учености и эрудиции, без выносок на полях и примечаний в конце» (Пролог к части первой «Дон Кихота»), «демонстрирует умение делать все то, что он высмеивает, чего от него ждут, что требуется обычаем. Он цитирует античных классиков, Священное Писание, сыплет именами и названиями, перечисляет факты, не оставляя сомнений в своей учености. (…) Высмеяв старый обычай оформления литературного текста, писатель демонстрирует, что ему было бы нетрудно принять такие правила игры — он отвергает их с позиции силы».[145] Таким «прологом» к последующим «кихотистским» произведениям Унамуно и окажется его эссе: в «Рыцаре Печального Образа» можно уже расслышать голос Унамуно — кихотиста, «будоражи- теля душ», голос, который вскоре возвестит на всю Испанию, что Дон Кихот реальнее Сервантеса.

«Но вера, не завоеванная в борьбе с искушающими сомнениями, не есть вера, порождающая свершения, которым суждена долгая жизнь» (глава XXXII части первой «Жития» — наст. изд. С. 96): в 1898 г., после поражения Испании в войне с Соединенными Штатами, испанцы услышали клич Унамуно: «Смерть Дон Кихоту!» В этом эссе Унамуно с горечью писал, что рыцарский идеал есть идеал антихристианский, что Дон Кихот должен умереть, чтобы возродиться в Алонсо Кихано Добром, творящем добро, не выезжая из своего поместья, что испанцы должны «умереть как нация и жить как народ». Впоследствии Унамуно никогда не включал «Смерть Дон Кихоту!» в сборники своих произведений, а в «Житии Дон Кихота и Санчо» — «прилюдно», перед лицом всей Испании, — просил прощения у своего героя не только за себя, но и за всех тех, кто превратно истолковал порыв писателя, который, по сути, был дерзновением подлинного кихотиста.

Эссе «Глоссы к «Дон Кихоту»» (1902—1903), «О чтении и толковании «Дон Кихота»» (1905), «Об эрудиции и критике» (1905), «Путь ко гробу Дон Кихота» (1906), написанные во время работы Унамуно над «Житием Дон Кихота и Санчо» и сразу после его выхода в свет, полны скрытой и явной полемики страстного кихотиста с исследователям и–сервантистам и (для Унамуно это слово символизирует косное, нетворческое отношение к «Дон Кихоту», интерес к книге, а не к живым людям, в ней предстающим и продолжающим жить за пределами романа). Создается впечатление, что Унамуно пытается подготовить читателя к восприятию «Жития Дон Кихота и Санчо» как книги, подобной которой никто никогда не писал, еще и еще раз объяснить свое отношение к Дон Кихоту и Санчо и, главное, отстоять свое право — если потребуется, то и в споре с автором «Дон Кихота» — по–своему видеть своих любимых героев.