Верно, верно, сеньор мой Дон Кихот; все верно — именно безапелляционная отвага того, кто твердит свое в полный голос и у всех на виду и ценой собственной жизни готов защищать то, что утверждает, и есть созидательница всех истин. Все вещи на свете тем истиннее, чем больше в них верят; и объектами поклонения делает их не разум, но воля.

Во всем этом поневоле пришлось убедиться бедному цирюльнику, которому таз принадлежал в бытность всего только тазом. Когда сказал Дон Кихот: «Клянусь рыцарским орденом, к которому принадлежу, это тот самый шлем, который я у него отнял, и с тех пор я ничего к нему не прибавил и ничего от него не убавил», — Санчо первым встал на защиту — хотя и несмелую — своего господина, присовокупив: «Да, уж это верно (…) потому что с того самого дня, как мой господин его завоевал, он сражался в нем один только раз, когда освобождал несчастных, закованных в цепи; и, не будь на нем этого тазошлема,[29] пришлось бы ему плохо, потому что в этом бою камни на нас так и сыпались».99

Тазошлем? Тазошлем, Санчо? Не будем обижать тебя утверждением, что словцо это одно из проявлений твоей лукавой насмешливости, о нет! Это одна из ступенек, по которым поднимается вверх твоя вера. Перейти от свидетельства собственных глаз, являвших тебе предмет спора тазом, к приятию веры твоего господина, видевшего его шлемом, тебе было бы не под силу, не уцепись ты за словцо «тазошлем». В этом отношении многие из вас — сущие Санчо; вы‑то и выдумали известное речение о том, что добродетель придерживается середины. Нет, Санчо, дружище, нет, никакой тазошлем тебе не поможет. Это либо шлем, либо таз, в зависимости от того, кто им пользуется, а вернее сказать, это и таз, и шлем, поскольку годится в обоих случаях. Он может быть и шлемом, и тазом, тут уж ни убавишь, ни прибавишь, весь он — шлем и весь он — таз; но чем никак он не может быть, сколько ни убавляй и ни прибавляй, так это тазошлемом.

Куда решительнее, чем Санчо, высказал свое мнение цирюльнику–тазовла- дельцу другой цирюльник, маэсе Николас, равно как и дон Фернандо, дружок Доротеи, священник, Карденио и аудитор, каковые, к великому изумлению остальных присутствовавших, объявили таз шлемом. Один из новоприбывших стрелков принял все это за грубую шутку,100 рассердился и заявил, что те, кто так говорят, «пьяны как винная бочка»; Дон Кихот в ответ назвал стрелка низким негодяем и ринулся на него с копьецом, и тут пошла потеха и все давай тузить друг друга… Хорошо, Дон Кихот вспомнил распрю в лагере Аграманте101 и речью, произнесенной громовым голосом, утихомирил сражавшихся.

Что, удивляетесь, как могла завязаться всеобщая потасовка из‑за того, таз это или шлем? В нашем мире случались потасовки — и куда ожесточеннее и запутаннее — из‑за других тазов, никакого отношения к Мамбрину не имевших. Из‑за того, сколько дважды два, четыре или пять, и по другим подобным поводам. Вокруг рыцарей веры вечно толкутся стадом бараны в образе человеческом, и, чтобы подладиться к ним либо по какой другой причине, берутся утверждать, что таз это шлем, и вступают в рукопашную, дабы отстоять свое мнение, а самое невероятное во всем этом то, что большинство из тех, кто сражается, утверждая, что это шлем, про себя думает, что это таз. Героизм Дон Кихота передался насмешникам, они кихотизировались помимо воли, и дон Фернандо топтал какого‑то стрелка, поскольку тот осмеливался утверждать, что таз — не шлем, а таз. Героический дон Фернандо!

Видите, как насмеялся над своими насмешниками Дон Кихот, они кихотизировались помимо воли, и ввязались в потасовку, и отважно сражались, защищая веру Рыцаря, которой не разделяли. И я убежден — Сервантес ничего на эту тему не говорит, но я убежден, что, надавав тумаков противнику и получив ответные, сторонники Рыцаря, коих можно наименовать кихотовцами либо шлемозащитниками, стали сомневаться в том, что таз он таз и есть, и уверовали в то, что это Мамбринов шлем, ибо защищали сей символ веры, не жалея собственных боков. Следует еще раз напомнить, что не столько вера творит мучеников, сколько мученики созидают веру.

Немного найдется приключений, в коих Дон Кихот выкажет больше величия, чем в этом, ибо тут вера его передается тем, кто насмехается над нею; и, движимые этой верой, они защищают ее посредством пинков и зуботычин и терпят за нее страдания.

А в чем причина? Да всего лишь в том, что Дон Кихот отважился утверждать перед всеми, что этот свмый таз — а он видел его, подобно всем прочим, земными очами — является шлемом Мамбрина, поскольку таз заменял ему оный.

У него хватило «esse descarado heroismo d'affirmar que, batendo na terra com pe forte, ou pallidamente elevando os olhos ao Ceo, cria a traves da universal illusao sciencias e religioes»,[30] — как говорит Эса де Кейрош в конце своей «Реликвии».102

Самая чистопробная отвага — та, которая побуждает пренебречь не физической опасностью, не возможным убытком, не ущербом для чести, а тем, что отважившегося принимают за безумца или дурня.

Вот такого рода отвага и нужна нам в Испании; из‑за ее нехватки у нас душа в параличе. Из‑за ее нехватки нет у нас силы, богатства, культуры; из‑за ее нехватки нет у нас ни оросительных каналов, ни водохранилищ, ни добрых урожаев; из‑за ее нехватки дожди перестали увлажнять иссохшие наши поля, растрескавшиеся от жажды, либо же вдруг обрушится такой ливень, что смоет перегной, а то и жилые дома.

Что, по–вашему, и это парадокс? Побродите по этим хуторам и деревням, посоветуйте земледельцу, как улучшить обработку земли или вырастить новую культуру, или использовать новое сельскохозяйственное орудие; и он вам ответит: «Здесь это не пойдет». «А пробовали?» — спросите вы, и он ограничится тем, что повторит: «Здесь это не пойдет». Причем и сам не знает, пойдет или не пойдет, так как не пробовал, да и пытаться не станет. Попробовал бы, если б уверен был в успехе; но при мысли о том, что, если не получится, соседи начнут изощряться в насмешках и издевках, а то и сочтут его сумасшедшим, легковером либо недоумком, пугается и не отваживается на попытку. И после этого еще удивляется торжеству храбрецов, которые сносят насмешки и не придерживаются истин вроде: «С кем живешь, с тех пример берешь», «Куда друзья, туда и я»; успеху людей, способных избавляться от стадного чувства.

У нас в провинции Саламанки104 был один странный человек: вышел из самой бедноты, а сколотил состояние в несколько миллионов. Наши сала- манкские мужички со своей стадностью не могли объяснить, откуда взялись такие богатства, и предполагали, что в юности он воровал: ведь эти несчастные, которых распирает от здравого смысла, но которые начисто лишены нравственной отваги, верят лишь в воровство да в лотерею. Но как‑то раз мне рассказали о поистине донкихотовском подвиге этого скотовода по прозвищу Комарик. С берегов Кантабрики привез он икру красноперого спара и бросил ее в прудок, что был у него на хуторе. Эта история мне все разом объяснила. Тот, у кого хватило отваги снести насмешки, которые неизбежно должны были посыпаться на человека, привозящего икру красноперого спара и бросающего ее в кастильский прудок, тот, кто сделал такое, заслуживает богатства.

Абсурдно, говорите вы? Но кто знает, что абсурдно, а что нет? Да и будь оно и впрямь абсурдно! Лишь тот, кто пытается свершить абсурдное, способен добиться невозможного. Есть один лишь способ сходу попасть в точку — предварительно сотню раз промазать. А главное, есть один лишь способ одержать настоящую победу — не бояться попасть в смешное положение. И поскольку у наших на это не хватает пороху, сельское хозяйство у нас в таком упадке и застое.