Существует плоское здравомыслие и, наряду с ним, плоское здравочувствие; наряду со скудоумием нас парализует и расслабляет скудосердечие. И ты, Антония Кихана, моя читательница, — ревнительница и хранительница сей скудости. Холишь и пестуешь ее в своем сердечке, покуда снимаешь пену с дядюшкиной похлебки или перебираешь коклюшки. Чтобы муж твой да пустился в погоню за славой? Слава? А с чем ее, эту самую славу, едят? Лавровый лист хорош к отварному картофелю; отменная приправа для домашней кухни. И у тебя его в достатке, запасла в церкви в Вербное воскресенье.117 Вдобавок ты отчаянно ревнуешь к Дульсинее.

Не знаю, станет ли какая‑нибудь Антония Кихана трудить свои хорошенькие глазки над этими моими толкованиями жития ее сеньора дядюшки, и даже сомневаюсь в том, что сие возможно, ибо в наши дни племянницам Дон Кихота не по вкусу чтение таких вещей, над которыми надо морщить лобик от избытка внимания да еще и как‑то разжевывать прочитанное; им довольно романчиков с куцыми диалогами или с такой интригой, что от ужаса дух захватывает, либо благочестивых книжечек, напичканных умильными эпитетами в превосходной степени и слащавыми восславлениями. Кроме того, полагаю, что наставники, пекущиеся о вашем духовном здравьице, присоветовали бы вам остерегаться опасных завихрений моего пера, не служи вам наилучшею защитою собственная ваша легковесность. Так что я почти уверен, что праздные ваши пальчики, привыкшие перебирать коклюшки, не коснутся этих злополучных страниц; но если они случайно попадутся вам на глаза, скажу вам вот что: не надеюсь я, что среди вас появится новая Дульсинея, которая подвигнет нового Дон Кихота на завоевание Славы, ни новая святая Тереса — женская ипостась странствующего рыцарства, ратница любви, в своей глубокой человечности возносящаяся надо всем человеческим. Вам не разжечь у кого‑то в сердце такое пламя, какое Альдонса Лоренсо, сама того не заметив, разожгла в сердце Алонсо Доброго; да и в собственном сердце не разжечь вам любви, сравнимой с тою, что пылала в сердце Тересы, пронзенном стрелою серафима.

Вот и Тереса тоже, подобно Алонсо Кихано, двенадцать лет любившему Альдонсу, вот и она тоже знала человека, в замужестве с которым полагала обрести благой удел; и сказал ее духовник, что не идет она противу воли Божией («Книга моей жизни», глава II); но она поняла, какой наградой одаривает Господь тех, кто все оставляет ради Него; и поняла, что человеку не утолить ее жажду любви бесконечной; и рыцарские романы, которыми она зачитывалась, от любви в земной ее ипостаси привели ее к любви высшей, и возмечтала она сподобиться вечного блаженства во славе Божией и растворения в Иисусе, Человеке из Человеков. И впала в героическое безумие, и до того дошла, что сказала своему духовнику: «Молю вашу милость, давайте все станем безумцами из любви к Тому, Кто ради нас навлек на себя это звание» («Книга моей жизни», глава XVI). Ну а ты‑то, моя Антония Кихана, а ты‑то? Тебе не грозит безумие ни в человеческом, ни в божественном; может, мозгу у тебя и маловато, но, сколько бы там его ни было, он распирает тебе головку, она у тебя даже для такой малости тесна, вот и не остается места для порывов, да и сердца твоего они не переполнят!

Ты очень здраво мыслишь, умница Антония, умеешь считать горошины и латать штаны муженька, умеешь стряпать похлебку для дядюшки и перебирать коклюшки, а что до пищи высшего и духовного порядка, с тебя довольно твоих обязанностей старосты хора в той или иной церкви, да еще обязанности в определенный час дня прочесть по листочку, который дадут тебе заранее, те или иные елейные изречения. Не про тебя сказаны Тересою слова о том, что «не надобно прислушиваться к разуму, одна от него докука» («Книга моей жизни», глава XV), ибо тебе мало докучает твой разум, направляемый твоим духовником по наезженной колее, ущемленный и ссохшийся с тех самых пор, как тебе объяснили, что он у тебя есть. Твоему разуму, твоей бедной душе, которая, может статься, прежде умела мечтать, обкорнали крылья и заморили ее в страшной камере пыток; тебе ее убаюкали с младенческих пор, с первого ее робкого младенческого писка, тебе убаюкали ее старой колыбельной:

Усни, дитятко, усни, не то Бука злой придет, деток, что не будут спать, к себе Бука уведет.

Тебе убаюкали душу гнусавой песенкой, которой ты сама, бедная моя Антония, став матерью, баюкаешь своих детей. А послушай‑ка, Антония, забудь на минутку про наставления тех, кто хочет видеть тебя несушкой в курятнике, забудь про них на минутку и поразмысли над этой плаксивой песенкой, с помощью которой ты нагоняешь сон на своих детей. Поразмысли‑ка над смыслом этих слов: «Бука придет и деток, что не любят спать, к себе уведет»; поразмысли, милая моя Антония, над тем, что беспробудный, долгий сон избавит нас якобы от когтей Буки. Заметь‑ка, милая Антония, ведь Бука‑то уносит и пожирает сонливцев, а не бодрствующих.

А теперь, если мне удалось на миг оторвать тебя от забот твоих и трудов, от всего, что принято именовать приличными женскому полу занятиями, — прости меня или не прощай. Я сам ни за что не простил бы себя, если бы промолчал, не сказал тебе, что любят тебя по–настоящему и хотят видеть сильной женщиной только те из нас, кто говорит с тобою напрямик и без обиняков, как я, а вовсе не те, кто возносит тебя, словно идола, на алтарь и держит там в плену, докучая фимиамом расхожих комплиментов, и вовсе не те, кто усыпляет тебе душу, баюкая ее умильными песенками слащавого благочестия.

А за тебя, мой Дон Кихот, мне грустно: вот укрываешься ты у родного очага, у себя в доме, как в неприступном замке на вершине скалы, укрываешься от отравленных мирских стрел, от голосов тех, кто говорит для того только, чтобы не молчать; и грустно, что даже тут терзают тебе слух отзвуки все тех же докучливых голосов. Грустно, что твой родной очаг, вместо того чтобы укреплять и покоить дух твой, оказывается всего лишь малой копией мира, находящегося за его стенами. Альдонса не сказала бы такого, наверняка не сказала бы.

Глава VII

о том, что произошло между Дон Кихотом и его оруженосцем, и о других поразительнейших событиях

И мало того, что пришлось Рыцарю выслушивать такие вещи в собственном доме: к этому огорчению прибавилось еще одно, он увидел, как пошатнулась вера Санчо, ибо Санчо стал требовать помесячного жалованья, а это вещь неслыханная среди странствующих рыцарей, за службу которым оруженосцы всегда получали только награды. Вера Санчо, непрерывно сама себя завоевывавшая, еще не одарила его надеждою, и он все‑таки хотел жалованья. Еще не был в состоянии понять глубочайшее изречение, которое произнес по этому поводу его господин, а именно: «Добрая надежда лучше худого владения».[34] А мы‑

Да будет жизнь наша постоянной Страстною субботой.118

Дон Кихот совершенно справедливо разгневался, услышав, как Санчо, побуждаемый плотской своей природой, просит у него жалованья, словно есть награда выше, чем возможность следовать за странствующим рыцарем и служить ему; и Дон Кихот совершенно справедливо разжаловал его из оруженосцев. И, будучи разжалован, бедный Санчо снова воспламенился верой, и «свет затмился в его глазах, и храбрость его опустила крылья, потому что он был уверен, что ни за какие сокровища на свете господин без него не уйдет».