«Не пытайся ложной радостью облегчить мою неподдельную печаль». Поразмыслим же над тем, что значит облегчить печаль Дон Кихота, печаль, накопившуюся за двенадцать лет, печаль его безумия. Вы что же, полагаете, что Алонсо Добрый не сознавал, что безумен, не воспринимал свое безумие как единственное лекарство от любви, как дар милосердия Божия? При вести, что безумие это принесло плоды, сердце Рыцаря встрепенулось, и он пожаловал Санчо в награду за добрые и нежданные вести лучший трофей, который захватит в первом же приключении, «а если этого тебе недостаточно, я жалую тебе жеребят, которые родятся от трех моих кобыл, — ты ведь знаешь, что они на общественном выгоне в нашем селе и скоро должны ожеребиться». Итак, в награду за добрую весть о прибытии Дульсинеи Дон Кихот сулит оруженосцу добычу странствующего рыцаря, трофей, который он захватит в первом же приключении, но потом в нем пробуждается Алонсо Кихано, и на радостях, ибо сердце его переполнено блаженством, оттого что вот–вот появится Альдонса, идальго сулит оруженосцу уже не трофей, добытый в приключении, а часть своего достояния, жеребят от своих кобыл. Не явствует ли из этого, что любовь извлекает из глубин на поверхность Донкихотова безумия безумие Алонсо Кихано?

И вот безумства твои приносят тебе плоды, добрый Рыцарь, ибо по их милости является к тебе твоя Альдонса, уразумевшая из самой безмерности твоего помрачения, сколь велика, должно быть, твоя любовь. И тут был нанесен чудовищный удар, — удар, погрузивший бедного Алонсо Доброго в безумие, которое продлится до самой его смерти. Вот теперь‑то Алонсо сокрушен бесповоротно.

И безумие не сослужило тебе службы, добрый Рыцарь! Когда, по прошествии двенадцати лет, ты вот–вот, казалось, обретешь награду, грубая реальность отвешивает тебе пощечину. Не таков ли удел всякой любви?

Но не сокрушайся, мой Дон Кихот, и продолжай свой путь одинокого безумца; не сокрушайся оттого, что не достиг счастья, не сподобился блаженства, не сокрушайся оттого, что не исполнилось в объятиях твоей Альдонсы желание, которое таил ты двенадцать лет.

«А ты, о высочайшая добродетель, о какой только можно мечтать, о предел человеческого благородства и единственная отрада обожающего тебя опечаленного сердца, — хоть злокозненный волшебник, преследующий меня, наложил на мои глаза пелену и закрыл их туманом, и мне одному только кажется, что твое несравненное по красоте лицо превратилось в лицо бедной крестьянки, — но если только он и мое лицо не превратил в образину какого‑нибудь чудища,[36] чтобы сделать мой вид ненавистным для очей твоих, — посмотри на меня нежно и любовно, я смиренно, на коленях, стою перед твоей претворенной красотой, и ты видишь, с каким смирением[37] душа моя тебя обожает». Разве не хочется вам плакать, когда слышите эту слезную мольбу? Разве вам не слышится, как из‑под рыцарской риторики Дон Кихота рвется нескончаемый стон Алонсо Доброго, самая мучительная жалоба, когда‑либо изливавшаяся из человеческого сердца? Разве вам не слышится пророческий и вечный голос вечного разочарования человеческого? В первый раз и в последний, единственный раз упоминает Дон Кихот о собственном своем лице, о лице Алонсо, которое заливает краска при одной только мысли об Альдонсе. «С каким смирением душа моя тебя обожает». Смирение, выдержавшее двенадцатилетний срок, питаемое в долгие одинокие ночи беспочвенными упованиями, смирение, вскормленное невиданным благоговением, неслыханной робостью. Безмерность любви сделала идальго смиренным, и он так и не отважился сказать возлюбленной ни единого слова.

Дочитывайте сами историю этой встречи, мои читатели, и сами извлекайте из нее суть; а меня она удручает до такой степени, что мое воображение отказывается ее пересказывать, и я перейду к другим предметам. Сами прочтите, как грубо крестьянка ответила Дон Кихоту и как ослица, разбрыкав- шись, сбросила ее на землю, а когда Дон Кихот подбежал поднять ее, она одним прыжком вскочила в седло, обдав его запахом сырого чеснока, от которого у него закружилась голова и он чуть не задохнулся. Невозможно читать без горечи и скорби об этом мученичестве бедного Алонсо.

Глава XI

о странном приключении, случившемся у доблестного Дон Кихота с колесницей или тележкой «Дворца Смерти»

Рыцарь и оруженосец снова пустились в путь, причем насмешник Санчо подтрунивал над простодушием своего господина. Тут‑то и повстречалась им тележка «Дворца Смерти», или труппа Ангуло Плохого, которую Дон Кихот, наученный (и опечаленный) недавним опытом, принял за то, чем она и была в действительности.

И тогда Дон Кихот изменил, как он сказал, свое твердое решение. И, услышав от Санчо, что тот, со своей стороны, мстить не хочет, он произнес те самые слова: «Раз таково твое решение, Санчо добрый, Санчо разумный, Санчо христианин и Санчо чистосердечный, то не будем связываться с этими призраками и поищем приключений получше и поблагороднее».[38]

Приключение с тележкой смерти принадлежит к разряду тех, которые наш идальго довел до счастливого конца; и средь этих последних кажется нам одним из самых героических: тут он предстает перед нами как человек, победивший своею мудростью самого себя. Все по той причине, что у него на сердце было тяжко из‑за околдования его дамы! Мир есть комедия, и великое безумие рваться в бой с людьми, которые представляют собой совсем не то, чем кажутся, являясь на самом деле жалкими лицедеями, разыгрывающими свои роли, и странствующий рыцарь среди них попадается весьма нечасто. Величайшая диковина — узреть на подмостках мира истинного рыцаря из тех, кто играет всерьез сцену вызова на поединок и всерьез убивает; все прочие всего лишь притворяются, играя свои роли. Истинный рыцарь — вот кто герой. И героя ждали комедианты, выстроившиеся в боевом порядке и вооруженные камнями. Так не связывайтесь же с лицедеями и вспомните глубокомысленную сентенцию Санчо: «Никогда ни скипетры, ни короны скоморошьих императоров не бывают из чистого золота; все это или мишура, или кусочки жести».131 Вспомните ее и заметьте себе, что воззрения тех, кто в комедии мира играет роль наставников, получая за то жалованье, — наука мишурная либо жестяная.

Глава XII