политических и экономических  организаций, рабочий  класс во многих странах застраховал себя от безработицы  государственной помощью. Пролетариат уже перестал быть  последним из обездоленных. Но широкие слои интеллигенции, ремесленников и крестьянства совершенно беспомощны  перед бедой. И наконец, «молнии разят самые высокие вершины». Каждый биржевой крах влечет за собою  ряд самоубийств среди вчерашних властителей мира. В  Америке уже открываются  убежища  для разорившихся  миллионеров. В современных экономических бурях никто  не может почитать себя в безопасности.

    Если для рабочего класса социализм по-прежнему может представляться делом справедливости и пафос равенства (ненависть к неравенству) определяет его классовую  борьбу, то для интеллигенции и других слоев, вовлеченных  в социальное движение, дело идет не о равенстве и даже не  о справедливости — а о существовании. Поскольку движение получает объективную идеологическую санкцию, оно  находит ее не в классовом интересе, но и не в этическом  требовании, а в государственной необходимости. И в этом  третья существенная черта нового «социализма». Так условимся называть в дальнейшем антибуржуазные движения  нашего времени, враждебные пролетарскому социализму:  фашизм, национальный социализм и прочее.

    Старый социализм мог глубоко скрывать свое этическое  жало — отчасти из целомудрия, отчасти по недомыслию  или желчности темперамента. Его гуманитарная основа сохранялась даже в марксизме. В извращенно-отрицательных  реакциях — ненависти и злобы — догорал зажженный гуманистами 30-х годов костер сострадания и ненавидящей  любви. Революционный  социализм вырастает из тех же  слоев сердца, что «Бедные люди» Достоевского или «Отверженные» Гюго. Его упадочная линия развития ведет через  сострадание — справедливость — интерес. Но до наших  дней приток интеллигенции в социалистические партии  был бы немыслим, если бы в социализме не сохранялся —  пусть самый слабый — запах выдыхающейся эссенции романтических 30-х годов.

    Новый социализм  начисто свободен не только от романтизма, но и от морализма вообще. Отправляясь не от  защиты угнетенных, а от сохранения общества в целом, он  проникнут пафосом не справедливости, а организации. Современное общество кажется ему не то что корыстным, тираническим, жестоким, но прежде всего плохо организованным. От анархии буржуазного общества он обращается не к идеальной анархии будущего, а к порядку и мощи реального, национального государства. Это государство давно уже крепнет вместе с упадком либерализма. Война сделала

==287

его на время почти всемогущим.  Свобода, жизнь всех  граждан, хозяйственный строк, представлявшийся мистически неприкосновенным, оказались на годы в неограниченной власти государства. Воспоминание о днях этого героического  деспотизма  вдохновляет  ныне, в  эпоху  буржуазного бессилия, перед лицом все новых грозных  кризисов. Война дала почувствовать мощь организации и  обаяние мощи. Пафос борьбы и победы, державший в напряжении сотни миллионов  людей, действительно оказывается выражением воли к мощи: Wille zur Macht. Само по  себе начало организации как порядка может быть упоительно для прусского чиновника или для голландского лавочника. Но не ему, не этому началу консервативного порядка вдохновить выкормленное кровью поколение. Лишь  в соединении с соблазном мощи организация увлекает новых революционеров. Новый социальный идеал оказывается родственным идеалу техническому, как .бы социальной  транскрипцией техники: социальным конструктивизмом.  Новый  человек хочет строить новый город из огромных  глыб человеческих масс, и государство представляется для  его сожженной совести, для его оскудевшего разума единственным и притом безграничным  источником энергии.  Оно должно поставить на службу себе все силы и способности человека, сковать все классы цепью социального  долга и разрешить, наконец, проблему разумного хозяйства и всеобщей обеспеченности.

    В последней войне государство прикрывало свое абстрактно-идеальное начало живой национальной плотью.  Люди умирали не за государство, а за родину. Небывалый  в истории разлив национальных страстей был порождением войны. Нация оказалась сильнее класса, сильнее религии. Нация все еще полна обаянием бессознательно-творческих энергий, в ней живущих,  дорогих красотой и  правдой все еще не до конца омертвевших стихий народной души. И новые социальные строители эксплуатируют  романтические чувства, без которых все еще не может  обойтись человечество: только социальный романтизм уступил место национальному. Для многих деятелей движения национализм является не приправой необходимой демагогии, а подлинной его природой. Во всяком случае, он  единственный идеальный его стержень, соответствующий  моральным двигателям старого социализма.

    Государство и нация доселе (в конце XIX — начале  ХХ в.} принадлежали к консервативным ценностям политики. Новый социализм, вдохновляясь ими, показывает свое  антиреволюционное происхождение. Действительно, встреча его со старым социализмом на поле социальной программы вторична и онтологически случайна. В одном акте стре-

==288

мятся выразить себя противоположные энергии духа. Новый социализм есть последнее слово социальной реакции. Нельзя говорить о консерватизме движения, стремящегося ниспровергнуть существующий  капиталистический строй. И хотя слово «реакция» многозначно, его можно употреблять для характеристики всех сил, которые в новое время, принципиально и радикально, восстали на мир идей, породивших  Великую  Революцию  или порожденных  ею. Для этого идейного комплекса, для всего существенного и пребывающего в нем есть одно объемлющее слово: свобода, а отрицанием свободы определяется природа реакции.

   В наше  время умышленно  не желают понимать значения слова «свобода» и требуют его строгого определения. Строгое определение свободы встречает большие философские трудности, а отсюда заключают с поспешным торжеством о пустоте и бессодержательности самой идеи. Как будто бы легко определить «любовь», или «родину», или даже «нацию». И будто бы нужно сперва найти определение нации или отечества, чтобы умереть за них. Еще не совсем сошло  в могилу то поколение (поколения), которое умело умирать за свободу как за величайшую святыню, не спрашивая  ее философских определений. Вера не тождественна с богословием. Существенно не содержание свободы, а вера в свободу или пафос свободы. К тому же в политической жизни  речь идет не о метафизической, а о социальной свободе: об уменьшении зависимости, о возрастании самоопределения личности по отношению  к обществу и прежде всего к государству;       таким образом, свобода получает достаточно определенное содержание. Правда, это содержание  должно быть еще  более уточнено, чтобы пол-: учить деловую пригодность в политической работе нашего времени.

    Когда-то, особенно в середине XIX века, консерваторы любили  противополагать свободе порядок: не власть, не мощь  как биологически-эстетическую ценность, а именно порядок. Любопытно, что с того времени (1848 г.) буржуазия чувствует себя на стороне порядка, хотя социализм, и старый, и новый, не перестает упрекать ее в анархизме. Старый  «порядок» и .новая «организация», казалось бы, чрезвычайно близки по своему значению. Однако порядок выражает  более статическую, данную сторону социальной организации; организация в современном смысле — творчество нового    порядка.   Но и порядок, и организация суть силы, ограничивающие свободу, частично или целиком отрицающие  ее.