Свобода научного исследования находила себе мощную  поддержку в свободе хозяйственной предприимчивости,  которую несла с собой молодая буржуазия. Она не нуждалась более в опеке государства. Прежде ценимое покровительство его становилось, или ощущалось, путами. Ученики Адама Смита приветствовали неограниченную свободу  торговли, конкуренции, экономического эгоизма. Всеобщее  счастье должно было родиться из борьбы всех против всех.

                Но, утвердившись в хозяйстве, в этом центре социальной жизни, свобода распространяется быстро на все сферы:  политику, быт, семью, воспитание, гигиену, общественную  мораль. Всюду ограничивается, минимализируется значение норм, авторитетов, принуждения, порядка. Общей  предпосылкой становится оптимистический взгляд: свободная борьба стихий в личности и обществе сама по себе  приводит к гармонии или к повышению творческих энергий. И в течение двух или трех поколений жизнь оправдывала эти надежды. XIX век был одним из величайших веков в истории человечества: одним из самых творческих и,  уж конечно, самым гуманным и самым свободным.

                Свобода мысли на высотах культуры, свобода хозяйства  в ее центре взаимно поддерживали друг друга. Они покоились на одном принципе — рационализме. Зомбарт верно  уловил сродство между пробуждением экономического рационализма в итальянском Возрождении и первыми шага ми научной мысли. В середине XIX века положение не изменилось. Банкир или фабрикант не только ради интереса,  но и бескорыстно сочувствует успехам науки, ее борьбе  против всех суеверий и торжеству народных революций,  свергающих или ограничивающих власть королей.

                Свобода мысли в истории новых веков сменила свободу  веры, как либеральная, — то есть минималистическая —  концепция государства — заняла место феодального плюрализма власти. Вернее, произошла перестановка ударений. Как будто бы новая чета свобод преемственно связана со старой. Свобода веры предполагает свободу неверия. Но,

                                                   РОЖДЕНИЕ СВОБОДЫ                                 

==269

когда свобода неверия (сомнения, исследования) становится центральной, меняется все человеческое содержание ее: из целостной, объемлющей все ценности и все стремления человека, она становится чисто интеллектуальной. Подобно этому, плюрализм власти, защищая личность, не подрывал государства, ни его нравственного достоинства. Новый либерализм, не отменяя, конечно, государства, его дискредитирует и обезоруживает. Впрочем, не одно государство...

                Здесь необходимо сделать существенную  оговорку. Наблюдая  народные политические движения XIX века — борьбу за свободу и равенство, — мы видим, что под поверхностью  рационалистических идей в них живет со всем иное содержание. Не за свободу исследования и не за свободу хозяйства французские студенты и рабочие умирали на  баррикадах. Они умирали за свободу вообще, то есть за целостный идеал преображения жизни, за новую  землю  и новое человечество, за эсхатологическую утопию. Даже самая организация политических партий, столь существенная для современных демократий, менее всего напоминает научную ассоциацию или хозяйственный  трест. В Англии, родине всех партий, они преемственно связаны с сектами XVII века, или, точнее, с теми мирянскими  союзами, «ковенантами» для защиты веры, которыми  так богата история английской Реформации. Партии  XIX  и XX веков, превратившиеся (и то не до конца) в органы защиты  групповых интересов, все еще покоятся на идеологической основе, на признании (а не исследовании) некоторых истин, или теоретических положений, и на общности нравственных оценок. Консерватизм, либерализм, социализм  —  не научные системы, хотя они и стремятся к научному обоснованию. Это определенные мировоззрения, то есть системы общественно-моральных   оценок, за которыми стоят философские начала, принимаемые    на веру как основа жизни. Для XIX  века это были еще крипто-религиозные силы.

                Силы открыто религиозные, великие исторические Церкви  в новое время редко принимают участие в борьбе за свободу. Чаще всего они оказываются в лагере врагов свободы. Со времени Ренессанса Церковь выпустила из своих рук водительство культурным движением человечества. Это движение  пошло по таким  путям, которые вызывали ее

==270                                                         Г. П.

 вполне справедливое недоверие и осуждение. Не изменяя  своим вечным началам, она не могла, конечно, принять  механической системы мира, ни оптимизма Руссо, ни утилитаризма либералов, ни детерминизма марксистов... Но  все эти ереси ложились в основание новых освободительных движений. Впрочем, еретическое обоснование свободы  никак не может оправдать союза с обветшавшими форма  ми социального строя. Проклиная беззаконную свободу,  цеплялись за все остатки рабства или угнетения. Каждый  шаг свободы, каждое новое раскрепощение личности, класса или народа встречало наиболее сильное или принципиальное сопротивление со стороны Церквей. Отсюда прочно  сложившееся убеждение нового либерализма, что для торжества свободы нужно «раздавить гадину». В опыте новых  веков освободительное движение забывало о христианском  своем происхождении. Оно ищет мнимой  генеалогии в  язычестве Древней Греции или в неопаганизме Ренессанса.

                Впрочем, этот разрыв между религией и свободой не  типичен для англосаксонского мира, то есть для родины  свободы. Трагический разрыв остается господствующим фактом для  европейского континента, и особенно для стран, связавших свою свободу с легендой французской революции: для Франции, Италии, Испании, России.

                *         *         *