==274                                                   Г. П.

Кстати, кризис парламентаризма отчасти объясняется этой  же новой потребностью в рациональном и сложном законодательстве. Старая парламентарная машина создавалась  не столько для управления, сколько для обуздания правителей; не для отбора компетентных законодателей, а для  отражения общественных  настроений. Времена изменились, и конституционная машина отказывается выполнять  работу, для которой она не создана.

                Кризис миросозерцания открылся в конце прошлого века, когда во Франции Брюнетьер провозгласил «банкротство науки». Наука, конечно, не обанкротилась, а делает ежедневно поразительные   открытия  и изобретения. Но  обанкротилась научная вера или суеверие, которое ждало от  науки ответа на все проклятые вопросы жизни. Оказалось,  что чем дальше развивается наука, тем более она удаляется  от чаемого единства. В решении пограничных, метафизических вопросов ученые безнадежно расходятся друг с другом. И уж во всяком случае, из системы точных наблюдений над фактами  никак не удавалось вывести систему  норм. Ученый, как и последний невежда, стоит так же беспомощно перед проклятыми вопросами: в чем смысл жизни? как жить? что добро и что зло?

Когда это стало ясно для широких кругов, ученый потерял то религиозное обаяние жреца истины и пророка лучшего будущего, которым он был недавно окружен. Исследование истины перестало быть делом каждого. Техника  вообще заслонила чистое знание. Интеллектуализм во всех  его проявлениях оказался не ко двору. Новая ересь — иррационализм торжествует повсюду: в новейшей психологии,  в искусстве, в философии.

                При  таких условиях «свобода исследования» стала узкопрофессиональным интересом ограниченного круга ученых. Политики, ведущие за собой массы, перестали с ней  считаться. Ученому просто задают задачи для обслуживания национальных или политических интересов, не считаясь с его взглядами или убеждениями. Нет такой грязной  работы, которая не возлагалась бы на современного ученого в «передовых» коммуно-фашистских странах. Самое поразительное — та легкость, с которой огромное большинство ученых принимает «социальный заказ». Это показывает, что ученый сам перестал уважать науку, что его отношение

                                                     РОЖДЕНИЕ СВОБОДЫ                                 

==275

к ней стало «формалистическим». Его интересует работа, техника ее, а не содержание открываемой или приоткрываемой  им истины.  Современный  ученый  не собирается умирать за науку, как умирал пуританин, гугенот или католик за свою веру.

                Впрочем, это все общеизвестно. И наша тема была — рождение свободы, а не ее упадок. Но некоторые выводы из этого анализа все же можно сделать.

                Известное ограничение или затмение свободы неизбежно в переживаемую нами эпоху социальной революции. До тех пор, пока задача организации нового общества, хотя бы в грубых чертах, не будет осуществлена, свободе придется приносить жертвы.

                Если единственное основание нашей свободы — буржуазная свобода хозяйства и научная свобода исследования, то они, вместе с политическими свободами, из них вытекающими,  вряд ли способны пережить этот кризис. Тогда это не помрачение свободы, а ее смерть.

                К счастью, корни нашей свободы гораздо глубже. Рожденная в христианском средневековье, она пережила свое затмение в абсолютизме меркантилистического государства; она имеет шансы пережить и социалистическую революцию.

                В тех странах, которые сейчас являются ведущими в борьбе за демократию, христианские корни свободы еще живы; есть еще люди, способные умирать не только за родину, не только за равенство, но и за свободу. Для ее новой победы и для дальнейшего роста и укрепления ее в мире, необходим ряд условий. Вот важнейшие из них: