Ему орды все поклонилися.

                4

                Московское самодержавие,  при всей своей видимой цельности, было явлением очень сложного происхождения. Московский государь, как князь Московский, был вотчинником, «хозяином земли русской» (так называли еще Николая II). Но он же был преемником и ханов-завоевателей и императоров византийских. Царями называли на Руси и тех, и других. Это слияние разнородных идей и средств власти создавало деспотизм если не единственный, то редкий в истории. Византийский император в принципе магистрат, добровольно подчиняющийся своим собственным законам. Он, хотя и без всяких оснований, гордился тем, что царствует над свободными, и любил противополагать

==284                                                           Г. П.

себя тиранам. Московский царь хотел царствовать над рабами  и не чувствовал себя связанным законом. Как говорил  Грозный, «жаловать есмя своих холопов вольны, а и казнить вольны же». С другой стороны, восточный деспот, не связанный законом, связан традицией, особенно религиозной. В Москве Иван IV и впоследствии Петр показали, как мало традиция ограничивает самовластие московского царя. Церковь, которая больше всего содействовала росту и успехам царской власти, первая за это поплатилась. Митрополиты, назначаемые фактически царем, им же и свергались с величайшей легкостью. Один из них, если не два, были  убиты по приказу Грозного. И в чисто церковных делах, как показала Никоновская реформа, воля царя была решающей.  Когда он пожелал уничтожить патриаршество и ввести в русской Церкви протестантский синод, и это сошло  для него безнаказанно.

                Все сословия были прикреплены к государству службой или  тяглом. Человек свободной профессии был явлением немыслимым   в Москве, —  если не считать разбойников. Древняя Русь знала свободных купцов и ремесленников. Теперь все посадские люди были обязаны государству натуральными  повинностями, жили в принудительной организации, перебрасываемые с места на место в зависимости от государственных нужд. Крепостная неволя крестьянства на Руси сделалась повсеместной в то самое время, когда она отмирала на Западе, и не переставала отягощаться до конца XVIII столетия, превратившись в чистое рабство. Весь процесс исторического развития на Руси стал обратным  западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству. Рабство диктовалось не капризом властителей, а новым  национальным   заданием: создания Империи  на скудном экономическом базисе. Только крайним и всеобщим  напряжением,  железной дисциплиной, страшными жертвами могло существовать это нищее, варварское, бес конечно разрастающееся государство. Есть основания думать, что народ в XVI—XVII веках лучше понимал нужды и общее положение государства, чем в XVIII—XIX. Сознательно или бессознательно, он сделал свой выбор между национальным могуществом  и свободой. Поэтому он несет ответственность за свою судьбу.    В татарской школе, на московской службе выковался

                                              РОССИЯ И СВОБОДА                                       

==285

особый  тип русского человека — московский тип, исторически самый крепкий и устойчивый из всех сменяющихся образов русского национального лица. Этот тип психологи чески представляет сплав северного великоросса с кочевым степняком, отлитый  в формы осифлянского православия. Что поражает в нем, прежде всего, особенно по сравнению с русскими  людьми  XIX века, это его крепость, выносливость, необычайная сила сопротивляемости. Без громких военных  подвигов, даже без всякого воинского духа — в Москве  угасла киевская поэзия военной доблести, — од ним  нечеловеческим трудом, выдержкой, более потом, чем кровью, создал москвитянин свою чудовищную Империю. В этом пассивном героизме, неисчерпаемой способности к жертвам  была всегда главная сила русского солдата — до последних дней Империи. Мировоззрение русского человека упростилось до крайности; даже по сравнению со средневековьем —  москвич примитивен. Он не рассуждает, он принимает на веру несколько догматов, на которых держится его нравственная и общественная жизнь. Но даже в религии есть нечто для него более важное, чем догмат. Обряд, периодическая повторяемость узаконенных жестов, поклонов, словесных формул связывают живую жизнь, не дают ей расползаться в хаос, сообщают ей даже красоту оформленного быта. Ибо московский человек, как русский чело век во всех своих перевоплощениях, не лишен эстетики. Только теперь его эстетика тяжелеет. Красота становится благолепием, дебелость — идеалом женской прелести. Христианство с искоренением мистических течений Заволжья превращается  все более в религию священной материи: икон, мощей, святой воды, ладана, просвир и куличей. Диететика питания становится в центре религиозной жизни. Это ритуализм, но ритуализм страшно требовательный и морально эффективный. В своем обряде, как еврей в законе, москвич находит опору для жертвенного подвига. Об ряд служит для  конденсации моральных  и социальных энергий.

                В Московии моральная сила, как и эстетика, является в аспекте тяжести. Тяжесть сама по себе нейтральна — и эстетически, и этически. Тяжел Толстой, легок Пушкин. Киев был легок, тяжела Москва. Но в ней моральная тяжесть принимает черты антихристианские: беспощадности к пад-

==286                                                             Г. П.

шим  и раздавленным, жестокости к ослабевшим и провинившимся. «Москва слезам не верит». В XVII веке неверных жен зарывают в землю, фальшивомонетчикам залива ют горло свинцом. В ту пору и на Западе уголовное право  достигло пределов бесчеловечности. Но там это было обусловлено антихристианским духом Возрождения; на Руси —  бесчеловечием византийско-осифлянского идеала.

                Ясно, что в этом мире не могло быть места свободе.  Послушание  в школе Иосифа было высшей  монашеской  добродетелью. Отсюда его распространение через Домострой в жизньмирянского общества. Свобода для москвича — понятие отрицательное: синоним распущенности,  «наказанности», безобразия.

                Ну а как же «воля», о которой мечтает и поет народ, на  которую откликается каждое русское сердце? Слово «свобода» до сих пор кажется переводом французского liberte. Но  никто не может оспаривать русскости «воли». Тем необходимее отдать себе отчет в различии воли и свободы для  русского слуха.    Воля есть, прежде всего, возможность жить, или пожить,  по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами,  не только цепями. Волю стесняют, и равные, стесняет и  мир.