25 ноября 1656 г.

Мои Преподобные Отцы!

Так как клеветы ваши растут с каждым днем, и вы прибегаете к ним, чтобы столь жестоко оскорблять всех благочестивых людей, борющихся с вашими заблуждениями, я для пользы их и церкви считаю себя обязанным раскрыть одну тайну вашего поведения (это я уже давно обещал), чтобы из ваших собственных правил можно было узнать, с каким доверием следует относиться к вашим обвинениям и к вашим оскорблениям.

Я знаю, что люди, недостаточно знакомые с вами, сильно затрудняются составить себе окончательное мнение по данному вопросу, поскольку для этого им необходимо или поверить в невероятные преступления, в которых вы обвиняете своих врагов, или считать вас обманщиками, а это им кажется столь же невероятным. «Как! — говорят они, —

Так что опровергнуть ваши наветы мешает им только уважение, которое они питают к вам. Поэтому, если разъяснить им, что вы не имеете о клевете того понятия, которое они предполагают в вас, и считаете возможным клеветать, но, тем не менее, рассчитываете получить спасение, тогда, несомненно, из уважения к истине они тотчас же перестанут верить вашим наговорам. Это и будет, отцы мои, предметом настоящего Письма Я не только покажу, что писания ваши полны клевет, я пойду дальше. Можно, конечно, сказать ложь, приняв ее за истину, но с понятием лжеца связана мысль о намеренной лжи. Вот я и докажу, отцы мои, что вы с намерением лжете и клевещете и сознательно, с умыслом приписываете врагам вашим преступления, в которых, вы знаете это, они не повинны, поскольку верите, будто можно, поступая подобным образом, пребывать в состоянии благодати. И хотя этот пункт вашей морали известен вам не менее, чем мне, я все–таки выскажусь о нем, чтобы никто более не сомневался, видя, как я обращаюсь прямо к вам и говорю вам в лицо, а вы не смеете возражать^ а если осмелитесь, то только подтвердите тем самым основательность моего упрека во лжи. Ибо данное учение настолько обычно в ваших школах, что вы защищаете его не только в ваших книгах, но даже в публичных тезисах, а это уже крайняя дерзость. Так, между прочим, в 1645 году вы защищали его в Лувенских тезисах следующим образом: «Клеветать и приписывать мнимые преступления для того, чтобы подорвать доверие к лицам, дурно отзывающимся о нас, это — только простительный гpex. Quid ni non nisi veniale sit, detrahentis auctoritatem magnarn tibi noxiatn, Ialso crimine elidere?» И упомянутое учение столь установилось среди вас, что всякого, кто осмеливается его оспаривать, вы называете невеждой и человеком дерзким.

Это недавно испытал на себе о. Кирога, немецкий капуцин, когда попытался противодействовать рассматриваемой доктрине. Ваш о. Дикастильо тотчас же стал нападать на него. Вот в каких выражениях он сам рассказывает об этом споре (De just., кн. 2, тр. 2, расс. 12, № 404): «Некий суровый монах, босоногий и в капюшоне, cuculiatus gymnopoda, которого я не назову, имел дерзость позорить ЭТО мнение в обществе женщин и невежд, говорить, что оно пагубно и возмутительно, вредно для нравственности, для спокойствия в государстве и в обществах и, наконец, противоречит не только всем католическим ученым, но даже и всем, кто мог бы сделаться католиком. Но я отстаивал его и теперь продолжаю отстаивать мнение, гласящее, что клевета, если ею пользуются против клеветника, хотя и ложь, но не смертный грех и не нарушает ни справедливости, ни любви к ближнему; чтобы доказать это, я привел множество наших отцов и целые университеты, из них составленные. Со всеми ими я советовался, в числе их были достопочтенный отец Иоганн Ганс, духовник императора, достопочтенный отец Даниил Бастель, духовник эрцгерцога Леопольда, о. Генрих, бывший преподавателем обоих этих государей, все публичные и ординарные профессора Венского университета (весь состоит из иезуитов), все профессора Грацского университета (весь из иезуитов), все профессора Пражского университета (иезуиты в нем — хозяева): от всех них у меня на руках одобрения моего мнения, собственноручно ими написанные и подписанные. Кроме того, я имею в числе сторонников еще о. Пенналоссу, иезуита, проповедника императора и короля испанского, о. Пилличеролли, иезуита, и многих других. Все они считали это мнение вероятным еще до нашего спора». Вы ясно видите, отцы мои, что немного найдется таких мнений, которые вы так старались установить, как немного таких, в которых вы так нуждались. Вот почему вы настолько узаконили его, что казуисты им пользуются как неоспоримым принципом. «Установлено, — говорит Карамуэль (№ 1151), — что мнение, состоящее в непризнании смертным грехом лживой клеветы для сохранения своей чести, — вероятно, ибо его защищают более двадцати авторитетных ученых, Гаспар Уртадо, Дикастильо, иезуиты, и др. Так что, если это учение не вероятно, едва ли найдется хоть одйо вероятное мнение во всей теологии»[261].

Как возмутительна и как испорчена во всех своих статьях эта теология, если, по ее правилам, едва ли найдется в ней хоть одно достоверное решение, если не считать вероятным и безопасным для совести, что можно без греха клеветать для сохранения своей чести! И как правдоподобно, отцы мои, что люди, держащиеся такого принципа, применяют его иногда на деле. Испорченная наклонность сама по себе влечет их к этому с такой силой, что невероятно даже предполагать, будто после устранения препятствия совести она не развернется со всей своей естественной энергией. Желаете пример? Карамуэль даст вам его в том же месте: «Одна немецкая графиня внушйла дочерям императрицы данное правило о. Дикастильо, иезуита, относительно клеветы. Уверенность их, что клевеща совершаешь, самое большое, только простительный грех, в короткое время расплодила столько клевет, столько злословий и столько ложных доносов, что это взволновало и встревожило весь двор, ибо легко вообразить себе, как они воспользовались этим. Для прекращения указанной тревоги принуждены были призвать благочестивого капуцина, человека примерной жизни, по имени о. Кирога» (по этому поводу о. Дикастильо так преследовал его). «Он должен был объяснить, что правило это весьма вредно, в особенности для женщин, и приложил особенное старание, чтобы императрица совершенно уничтожила применение его». Нечего изумляться, что это учение вызвало такие печальные последствия. Следовало бы удивляться, напротив, если бы оно не произвело подобных бесчинств. Самолюбию всегда свойственно вполне убеждать нас, что на нас нападают несправедливо, а в особенности вас, отцы мои, до такой степени ослепленных тщеславием, что вы во всех своих писаниях стараетесь уверять, будто задеть честь вашего Общества все равно, что оскорбить церковь. И поэтому, отцы мои, вполне уместно счесть странным, если вы не станете применять на практике данного правила.

Они делают это со спокойной совестью, и ничто не в силах им воспрепятствовать, поскольку, благодаря влиянию, приобретенному в свете, они могут клеветать, не опасаясь человеческого правосудия. Вследствие же выработанной в себе уверенности в вопросах совести ими установлены правила, ограждающие клевету и от правосудия Божия.

Вот, отцы мои, источник, из которого вытекает столько черных клевет. Вот что заставило вашего о. Бризасье так усердно распространять их, что он навлек на себя цензуру покойного архиепископа Парижского. Вот что побудило вашего о. д’Анжу 8 марта 1655 г. с кафедры, в парижской церкви св. Бенедикта, порочить особ из высших сословий, которые собирали пожертвования и сами так много жертвовали в пользу бедных в Пикардии и Шампани, и утверждать ужасную ложь, способную прекратить эти благодеяния, если бы хоть сколько–нибудь верили вашим наговорам, будто «ему из достоверного источника известно, что указанные лица присвоили себе эти деньги, чтобы употребить их во вред церкви и государству». Данный возмутительный факт вынудил священника упомянутого прихода, имеющего звание доктора Сорбонны, на другой же день взойти на кафедру и опровергнуть эти клеветы. Исходя из того же принципа, ваш о. Крассэ столько клеветал в своих проповедях в Орлеане, что епископ Орлеанский должен был наложить на него запрещение, как на явного клеветника.

Ведь все только что перечисленное, отцы мои, — самая обычная у вас клевета и ваш первый упрек всякому, кого вам важно очернить. И хотя вам так же невозможно доказать это о ком бы то ни было, как вашему о. Крассэ относительно духовенства в Орлеане, ваша совесть все–таки вполне спокойна, ибо вы веруете, будто «данный способ клеветать на тех, кто нападает на вас, настолько несомненно вам дозволен», что вы не опасаетесь объявлять это всенародно и на виду целого города.

Вот отменное доказательство последнего вывода в вашей ссоре с о. Пюи[262], священником церкви св. Низария (Saint–Nizier) в Лионе. Так как означенная история в совершенстве показывает ваш дух, то я приведу главные ее обстоятельства.

Вы знаете, отцы мои, что в 1649 году о. Пюи перевел на французский язык превосходную книгу другого капуцина Об обязанностях христиан к своему приходу претив тех, кто удаляет их от него, не прибегая вовсе к брани и не указывая в частности ни на одного монаха, ни на один Орден[263]. Отцы ваши, однако, приняли это на свой счет, и безо всякого уважения к пастырю церкви, человеку почтенных лет, судье в приматстве[264]· Франции, почитаемому всем городом, ваш о. Альби написал против него в высшей степени оскорбительную книгу, которую вы сами продавали в собственной церкви в день Вознесения. В упомянутой книге он обвиняет о. Пюи во многом и, между прочим, в том, что последний «опозорил себя своими любовными похождениями, навлек на себя подозрение в нечестии», что он «еретик, отлученный и, наконец, достойный смерти на костре». Отец Пюи стал возражать, а о. Альби — отстаивать свои первые обвинения во второй книге.» Не правда ли, отцы мои, вы либо клеветали на этого хорошего священника, либо верили во все обвинения. Таким образом, вам следовало убедиться в его непричастности всем указанным выше порокам, дабы счесть его достойным вашей дружбы. Выслушайте же, что произошло во время примирения, устроенного в присутствии очень многих лиц, первых в городе, имена которых занесены в акт, составленный 25 сентября 1650 года. В присутствии всех этих лиц а Пюи заявил только, что «написанное им не относилось к отцам иезуитам, а говорил он вообще против людей, отдаляющих христиан от прихода, вовсе не думая нападать на Общество иезуитов, которое он, напротив, очень любит и уважает». Одними этими словами он очистился от своего отступничества, от своих позорных поступков и от своего отлучения. И о. Альби сказал ему затем следующее: «Уверенность в вашем намерении задеть Общество, членом которого я имею честь состоять, заставила меня взяться за перо, чтобы возразить на это, и я считал, что мой образ действия для меня позволителен. Но, ознакомившись лучше с вашими мотивами, я готов объявить, что нет более ничего, препятствующего мне считать вас человеком весьма просвещенным, глубокомысленным, ортодоксальным, ученым, безупречно нравственным, — одним словом, считать вас достойным пастырем церкви. Объявляю это с радостью и прошу присутствующих здесь господ не забывать о сказанном мною».

Не забыли они этого, отцы мои, и скандал от данного примирения вышел больше скандала от самой ссоры. Да и кто бы не удивился подобной речи о. Альби! Он не говорит, что готов взять свои слова назад, поскольку узнал о перемене в нравах и учении о. Пюи, а потому лишь, что, «узнав об отсутствии у последнего планов нападать на Общество, не находит ничего, что мешало бы ему признавать о. Пюи католиком». Он* стало быть, не считал его еретиком и прежде, но тем не менее, возведя обвинение вопреки своим сведениям, он не объявляет, что ошибся, а напротив, осмеливается говорить, будто «его образ действия был позволителен» О чем вы думаете, отцы мои, когда так всенародно заявляете о своем определении веры и добродетели людей только по их чувствам к вашему Обществу? Как не боитесь вы прослыть обманщиками и клеветниками, по вашему собственному признанию? Как, отцы мои, один и тот же человек, без всяких изменений с его стороны, а лишь судя по тому, уважает ли он, с вашей точки зрения, Общество, или подвергает нападкам, будет «благочестивым или нечестивым, безупречным или отлученным, достойным пастырем церкви или достойным смерти на костре и, наконец, католиком или еретиком?» На вашем языке, значит, все равно, что нападать на Общество, что быть еретиком? Вот забавная ересь, отцы мои. И, стало быть, когда видишь в ваших писаниях, как вы стольких католиков называете еретиками, данное обстоятельство может означать лишь то. что «вы думаете, будто они нападают на вас». Не худо, отцы мои, что этот ваш странный язык понимают; на этом языке я, несомненно, великий еретик. И как раз в подобном смысле вы часто удостаиваете меня этого звания. Вы отлучаете меня от церкви в силу одной только мысли, что мои Письма вредят вам. Таким образом, чтобы стать католиком, мне остается или одобрить крайности вашей морали, чего я не могу сделать, не отказавшись от всякого чувства благочестия, или убедить вас, что ищу лишь вашего истинного блага. Но для подобного признания вам требуется полностью освободиться от своих заблуждений. И я странным образом запутался в ереси, ибо, поскольку чистота моей перы бессильна извлечь меня из такого рода заблуждения, то я не могу выйти из нее иначе как либо изменив своей совести, либо изменив вашу. А до тех пор я всегда буду человеком несчастным и клеветником, и как бы точно ни приводил выдержки, все равно вы станете кричать везде, что «надо быть орудием дьявола, чтобы приписывать вам такие вещи, ни признака, ни следа которых нет в ваших книгах», причем здесь вы только согласуетесь со своими правилами и со своими обычными приемами, настолько широко распространяется ваша привилегия лгать. Позвольте же мне представить вам пример этого, намеренно избранный мной, чтобы, тем самым, одновременно ответить на вашу девятую клевету: ведь клеветы ваши только и стоят, чтобы их опровергать лишь мимоходом.

Лет десять или двенадцать назад вам ставили в упрек следующее правило о. Бони: «Разрешается прямо, primo et per set искать ближайшего случая ко греху ради духовного или временного блага нашего или ближнего нашего» (тр. 4, вопр. 14): в пример он приводит: «Каждому разрешается ходить в публичные дома, чтобы обращать падших женщин, хотя и существует вероятность согрешить там, ибо уже не раз испытано, что ласки этих женщин обыкновенно вовлекают в грех». Что же ответил на это ваш о. Коссен в 1644 году, в своей Апологии Общества иезуитов (стр. 128)? «Пусть взглянут на место у о. Бони, пусть прочтут всю страницу, сноски, предисловия, послесловия, все остальное и даже всю книгу — в ней не найти следа этого решения способного запасть только в душу человека, окончательно потерявшего совесть. Чтобы возвести такую напраслину, надо, кажется, быть орудием дьявола». И в том же стиле ваш о. Пинтеро (ч. 1, стр. 23): «Надо совсем потерять совесть чтобы проповедовать столь гнусное учение: но надо быть хуже самого дьявола, чтобы приписать его о. Бони. Читатель, во всей его книге нет ни признака, ни следа его!» Кто не поверит, что люди, говорящие таким тоном, имеют основания жаловаться, и что на о. Бони действительно возвели напраслину? Утверждали ли вы что–нибудь против меня в более сильных выражениях? И как дерзнуть представить себе, что указанная выдержка находится в подлинных словах, в том самом месте, на которое ссылались, когда говорят, что во всей книге нет ни признака, ни следа ее?