Да и сами казуисты, столь часто цитирующие друг друга, никогда не поступают иным образом. Пусть прочтут Бони, Диану, Карамуэля — среди только что перечисленных авторов нет никого, кто бы, целиком и полностью осуждая определенное мнение, упоминал обо всех исключениях, с которыми оно сопряжено. Поэтому, если Монтальта можно осуждать за фальсификацию, ибо он упустил некоторые несущественные оговорки, никак не влияющие на сам рассматриваемый вопрос, то в аналогичном преступлении еле· дует признать виноватыми всех казуистов, всех иезуитов, и в особенности Эскобара. Ведь среди упомянутых лиц нет хотя бы одного, кто был бы столь же точен и добросовестен в цитировании, как Монтальт.

Чтобы судить здраво и справедливо об этих упущениях, читателю следует заодно проверить: использовал ли Монтальт тот факт, что мнения иезуитов были лишены некоторых ограничительных условий (и в результате якобы стали достойны порицания) для осуждения указанных мнений, или он их осуждает вкупе с любыми оговорками? Если правильно первое предположение, то речь идет о безобразно неверном цитировании. Но если правильно второе, то мы имеем дело, самое большое, с недостаточной точностью. Однако пропуски, на которые жалуются иезуиты, относятся как раз к этому второму типу. Мнения представителей Общества, даже со всеми оговорками, заслуживают не меньшего осуждения, нежели без последних. Об этом можно судить на основании примера из седьмого Письма. Монтальт приписывает там Лессию следующее мнение: «Духовным лицам, и даже монахам, позволительно убивать не только для защиты своей жизни, но и своего имущества или имущества своей общины». Отец Анна выступает против данного обвинения и в свою очередь вменяет Монтальту в вину недобросовестность. Ибо «этот янсенист, — говорит о. Анна, — высказывается вообще, когда утверждает, что позволительно убивать для защиты своего имущества. Лессий же высказывается, в частности, что можно убить лишь разбойника». Словно последнее обстоятельство делает Лессия более достойным прощения[434], и словно Монтальт или кто другой мог бы подразумевать здесь не одного только вора! Вот какого рода упущения служат предметом жалоб иезуитов. Но я не собирался проходить мимо всех этих сетований и поместил либо в тексте моего перевода, либо в настоящих Примечаниях все без исключения «спорные» места. Если мною невольно что–либо упущено, пусть мне о том сообщат и я обещаю, что отвечу на все вопросы обратившегося лица. Однако, чтобы показать таким людям избыточность и бесполезность для сути дела того, что Монтальт случайно пропустил или того, чем он сознательно пренебрег, я покажу, приводя выдержки из иезуитов целиком, что таковые в любом случае заслуживают цензуры, подобной Монтальтовой. Сознаю, данные цитаты отнимут у моего рассуждения изрядную долю изящества и внешней привлекательности но все же вряд ли это будет слишком дорогой платой за возможность полностью заглушить клеветнические жалобы иезуитов.

Примечания к тринадцатому Письму

Общее Примечание. Об убийстве I. Опровержение придирок иезуитов

После поистине изумительного по наглости отрицания факта, известного всей Франции — речь идет о пощечине, которую в Компьене один из иезуитов нанес некоему г–ну Гийю (Guille), как о том сообщалось Монтальтом, — апологет продолжил в своем Письме оправдывать с помощью бесполезных ухищрений те злоупотребления, в которых Монтальт обвиняет авторов из их Общества.

Он начинает с отрывка Виктории: «Скажите мне, месье, — спрашивает он Монтальта, — не этот ли отрывок Вы выдали за отрывок ш Лессия в своем седьмом Письме?» Я отвечу за Монтальта: да, и притом указанный отрывок приписан Лессию не без оснований, «Скажите мне, — продолжает апологет, — не этот ли самый отрывок, уже в тринадцатом Письме, Вы приписываете Виктории?» Да, признаю, отрывок принадлежит Виктории, но я настаиваю и на его одновременной принадлежности Лессию.«Скажите мне, — добавляет апологет, — не является ли это фальшивкой и явным противоречием?* Нет, это не фальшивка и не противоречие, Ваши же слова — чистая придирка человека, не знающего, к чему прицепиться. «Наконец, скажите мне , — заключает апологет, — неужели виновнику подобной фальшивки достаточно просто заявить в оправдание, что это пе является предметом спора?» Да, этого несомненно достаточно, если правда, что предмет спора на самом деле иной. А ведь он и в действительности является иным. Ибо в цитированном только что месте речь вовсе не идет о дословности цитат, которые приводятся, но о принадлежности самого мнения тому автору, на которого сделана ссылка. Монтальт в своем седьмом Письме не приводит, собственно, ни слов Лессия, ни слов Виктории, поскольку они писали на латыни, а автор Провинциальных Писем — на французском. Он лишь выразил мысль с помощью средств, предоставленных ему родным языком. Речь, следовательно, идет лишь о том, чтобы узнать, ошибся ли Монтальт, приписывая Лессию мысли, проповедовавшиеся Викторией. Ведь вполне оправданно приписывать некое мнение тому, кто его поддерживает, поскольку именно так и проверяется, разделяется ли данное мнение тем или иным автором. Поскольку мнение, о котором выше шла речь, поддерживалось Лессием и Викторией, Монтальт вполне имел право назвать его мнением и Лессия, и Виктории. Больше он здесь, собственно, ни к чему и не стремится.

Однако, говорит апологет, не только слова, но «само мнение также не принадлежит Лессию». Очень хорошо, суть <упреков> в данном случае нам ясна. Что ж, посмотрим, как наш иезуит доказывает упомянутое положение, и насколько правомерно его утверждение, что Лессий — де осуждает применение своей максимы на деле. «Не следует — говорит Лессий, — легко позволять этого па практике».

Но какое нам дело до подобного ограничения? Данное мнение принадлежит Лессию, по крайней мере, в теории, поскольку он утверждает его применимость в теоретическом плане. Однако лишь об этом и ведет свою речь Монтальт. Апологет, стало быть, нисколько не уличает его в какой–либо недобросовестности, указывая на другой смысл, присутствующий у Лессия. Добавьте к сказанному, что Виктория также не позволяет неограниченно применять упоминавшееся <у Лессия> мнение на деле. Таким образом, Лессий не отвергает означенного мнения полностью, ни в чем или почти ни в чем не отходя от взглядов Виктории. Он действительно не желает, чтобы убийство легко позволялось на деле, утверждает даже, что указанная вещь требует серьезных оговорок. Но Виктория охотно соглашается со всем этим. Зачем же тогда апологет пытается установить некое абсолютное различие мнений обоих казуистов по данному вопросу и осыпает оскорбительными упреками способ ведения дискуссии, использованный здесь Монтальтом?

Дальнейшее, однако, еще более нестерпимо. Монтальт сказал в седьмом Письме: «Некоторые иезуиты учат, что закон Божий нисколько не запрещает убивать за простое злоречие». Апологет желает доказать, что в двенадцатом Письме Монтальт не подтвердил сказанного ранее, причем прибегает для этого к тонкостям весьма чудесного свойства. Он устанавливает разницу между злоречием и простым злоречием, признает, что действительно есть иезуиты, согласно учению которых позволительно убивать за злостную клеветук Однако им отрицается, что хотя бы один из указанных отцов позволяет убивать за простую клевету, обманным путем употребляя термин «простая клевета» в смысле «незначительная». Все, кому знаком французский язык, посмеются над до такой степени бессодержательным крючкотворством. Ибо в обычном словоупотреблении этого языка «простая» клевета не означает клевета «незначительная», но указывает на ту, которая остается в пределах собственно клеветы, и не переходит в открытое насилие. Таким образом, сколь бы злостной клевета ни была, ее всегда следует называть «простой», раз не пошли в ход рукоприкладство и тумаки.

Впрочем, я весьма опасаюсь, что когда апологет добавляет: «Достойно сожаления, что г–н Дюваль (du Val) вместе с Баннэ оказался в лагере тех, кто считает позволительным убивать за злостную клевету, касающуюся чести и жизни, когда нельзя упомянутую клевету пресечь иными средствами», он недостаточно искренен. Я совершенно не собираюсь заниматься проверкой мнения г–на Дюваля, которого кое–кто, однако, оправдывает от заблуждения, приписываемого ему апологетом. Я говорю только, что указанное сожаление, призванное свидетельствовать о якобы глубоко его задевшем обстоятельстве, содержит больше неосторожности, нежели подлинной скорби, поскольку среди иезуитов нет ничего более обычного, чем это учение; в непричастности Общества к указанному учению наш апологет хочет уверить читателя. А для того, чтобы все могли убедиться в справедливости моих слов, было бы неплохо привести здесь историю о. Лами, присланную мне из Лувена, добавив к ней новые высказывания, извлеченные из сочинений Карамуэля[435].

II. История отца Франсуа Лами, иезуита, написанная одним из лувенских докторов

Преподобный отец Лами, принадлежащий к Обществу Иисуса, уроженец Козенцы (Италия), доктор теологии, профессор в иезуитских коллегиях Акилы (Aquila), Неаполя, Граца и Вены, а ныне — канцлер[436] университета в Граце, представил публике и издал в Дуэ (Douai) в 1640 г. Курс схоластической теологии, согласно методе Общества. В трактате о праве и о правосудии он проповедовал (Disp. 36, seel. 7, num. 118) следующее пагубное мнение: «Таким образом, — говорил он, — духовные лица и монахи, соблюдая умеренность оправданной самообороны, могли бы, по крайней мере, защитить честь, происходящую от добродетели и мудрости, прибегая даже к убийству тех, кто стремится ее запятнать. Скажу больше, они оказываются просто обязанными, хотя бы по закону милосердия, защищаться порой подобным образом, как, допустим, в ситуации, когда весь Орден может оказаться опозоренным, утрать они свое доброе имя Из сказанного следует, что духовному лицу или монаху позволяется убить клеветника, который угрожает разглашением опасных преступлений, совершенных либо непосредственно вышеназванными лицами, либо их Орденом, когда нет другого средства помешать этому, или кажется, что нет другого средства, а клеветник уже готов обвинить упомянутых монаха или Орден публично перед уважаемыми лицами».

Затем, дабы немного смягчить это ложное учение, он добавил: «Однако, поскольку я не читал о данного рода мнении ни у какого другого автора, я не хочу, чтобы сказанное мной расценили как стремление противопоставить себя общепринятым взглядам. Я предлагаю все это лишь в порядке дискуссии и отдаю все на суд осторожного читателя».