- Это–то и надо объяснить вам, — возразил он. — Знайте же, что цель их не в извращении нравов; такого намерения нет у них. Но и исправление нравов не единственная их цель: это было бы плохой политикой. Вот в чем заключается их замысел. У них настолько хорошее о себе мнение, что они считают полезным и как бы необходимым для блага религии, чтобы их влияние распространилось повсюду, и они могли бы управлять всякою совестью. И так как строгие и евангельские правила пригодны для управления людьми известного рода, то иезуиты и пользуются подобными правилами при условии, что те благоприятны для них. Но, так как эти же самые правила не согласуются с желаниями большинства людей, то они не применяют их по отношению к таким людям, чтобы было чем удовлетворить всех. По этой–то причине — ведь им приходится иметь дело с людьми всех положений и столь различных народностей — им и необходимо иметь казуистов, которые приспособлялись бы ко всему указанному разнообразию.

На основании этого начала вы легко можете судить, что, если бы они придерживались одних только распущенных казуистов, они бы повредили себе в своей главной цели, состоящей в привлечении к себе всех людей; потому что люди действительно благочестивые ищут более строгого руг ководителя. Но так как людей такого рода немного, им и не нужно много строгих духовников, чтобы руководить ими.

Для немногих не много у них и наставников; между тем как толпа распущенных казуистов предлагает свои услуги толпе тех, которые ищут распущенности.

Посредством такого руководительства, услужливого и приноравливающегося, как называет это отец Пето, они простирают свои руки на весь мир. Если бы перед ними предстал кто–нибудь, в самом деле решившийся возвратить дурно приобретенное имущество, не бойтесь, что они станут отговаривать его: они, напротив, станут хвалить его и укреплять в таком богоугодном решении. Но пусть придет другой, желающий получить отпущение, не возвращая ничего; конечно, это будет для них очень щекотливое дело, если они не предложат ему на то средств, за которые станут поручителями.

Подобным образом они сохраняют всех своих друзей и защищаются от всех своих врагов. Так, если их начнут упрекать в крайней распущенности, они сейчас же приводят публике в свою защиту своих строгих наставников с теми немногими книгами, которые они написали о строгости христианского закона; и люди простоватые, а также те, кому несвойственно углубляться дальше в дело, удовлетворяются подобными доказательствами.

Таким образом, у иезуитов есть доводы д ля всех, и отвечают они так хорошо, смотря по тому, что от них требуется, поскольку, когда они находятся в странах, где учение о распятом Боге считается безумием, они упраздняют соблазн креста и проповедуют лишь Иисуса Христа прославленного, а не Его страдания. Так они это делали в Индии и Китае, где позволили христианам даже идолопоклонство при помощи следующей хитроумной выдумки: они научили их прятать под облачениями идолов образ Иисуса Христа, к которому они и должны были мысленно обращать свое публичное поклонение, приносимое ими идолу Кашимшоану и их Кеум–Фукуму[123], как их обвиняет в этом доминиканца Гравина[124] и как свидетельствует об этом записка на испанском языке, представленная испанскому королю Филиппу IV францисканскими монахами с Филиппинских островов, приведенная Томасом Уртадо в его книге о Мученичестве веры, стр. 427. Так что конгрегация кардиналов de propaganda fide была принуждена запретить, особенно иезуитам, под страхом отлучения, допускать поклонение идолам под каким бы то ни было предлогом и скрывать тайну креста от тех, которых они наставляют в религии, особенно настаивая на том, чтобы они не доцускали никого к святому крещению, как лишь после этого сообщения, и приказывая им выставлять в своих церквах изображение распятия, как это излагается подробно в декрете этой конгрегации, данном 9 июля 1646 г., подписанном кардиналом Каппони[125].

Вот хаким образом они распространились по всей земле под прикрытием учения о вероятных мнениях, которое есть источник и основа всей этой распущенности. Надо, чтобы вы узнали это от них самих: они ведь не скрывают этого ни от кого, так же, как и всего услышанного вами от меня, с той лишь разницей, что они величают божественной и христианской мудростью просто человеческую и политическую осторожность: как будто вера (и предание, которым она держится) не была всегда единою и неизменною во все времена и во всех странах; как будто правило должно меняться, чтобы подходить к лицу, которое должно сообразоваться с ним, и как будто душам, чтобы очиститься от пороков, стоит только извратить закон Господа, вместо того чтобы «закон Господа, который непорочен и свят, должен был обращать души» и подчинять их себе своими спасительными наставлениями.

Сходите же, пожалуйста, повидаться с этими честными отцами, и я уверен, что вы легко заметите в распущенности их морали причину их учения о благодати. Вы увидите там, что христианские добродетели им совершенно неизвестны и совершенно лишены у них любви, которая есть душа их и жизнь. Вы встретите там столько смягченных преступлений и столько терпимых беззаконий, что не будете уже находить странным, когда они защищают мнение, согласно которому все люди обладают всегда благодатью довлеющею, чтобы жить в благочестии, как они его понимают. Так как мораль их языческая, то и достаточно одних естественных сил, чтобы соблюдать ее. Когда мы утверждаем необходимость действенной благодати, мы ставим ей целью иные добродетели. Не лечение пороков другими пороками, не исполнение внешних обязанностей религии, нет, мы ищем более высокие добродетели, чем добродетель фарисеев или самых мудрых из язычников. Для достижения таких действий закон и разум — вполне довлеющая благодать. Но, чтобы отрешить душу от любви к миру, чтобы оторвать ее от того, что ей всего дороже, чтобы заставить ее умереть для себя самой, чтобы обратить ее и привязать к Богу исключительно и неизменно — это может произвести только всемогущая десница. И так же малоразумно поэтому утверждать, что всегда имеешь полную способность к указанным деяниям, как и отрицать то, что их добродетели, лишенные любви к Богу, принимаемые этими добрыми отцами за христианские, не в нашей власти.

Вот каким образом он говорил со мной, обнаруживая при этом признаки видимого страдания, поскольку его огорчают очень серьезно все эти беспорядки. Что касается меня, то я высоко оценил отцов–иезуитов за их превосходную политику и, следуя совету нашего друга, отправился повидаться с одним хорошим казуистом из их Общества. Это одно из моих старинных знакомств, которое я пожелал нарочно возобновить. А поскольку меня предупредили о том, как надо с ними обращаться, то не стоило большого труда расшевелить собеседника. Он начал с того, что обласкал меня, объявляя, что любит меня по–прежнему. После нескольких ничего не значащих разговоров я воспользовался тем, что теперь пост, дабы узнать его мнение о посте и тйким образом незаметно войти в суть дела. Я, стало быть, сознался ему, что мне трудно соблюдать пост. Он стал меня уговаривать поневолить себя, но, так как я продолжал жаловаться, он был тронут и стал искать какого–нибудь повода для разрешения. И, действительно, он представил их несколько, но они не подходили мне; он догадался наконец спросить у меня, не трудно ли мне спать, не поужинавши.

- Да, отец мой, — сказал я, — и часто из–за этого я закусываю в полдень и ужинаю вечером.

- Я очень рад, — возразил он, — что нашел этот способ облегчить вас без греха: разумеется, вы не обязаны поститься. Я не хочу, чтобы вы верили мне на слово, пойдемте в библиотеку.

Я пошел за ним, и там, взявши одну книгу, он сказал мне:

- Вот доказательство, и знает Бог какое! Это — Эскобар.

- Кто это такой, Эскобар, отец мой? — спросил я.