Сначала ученый с весом, изобретатель его, предлагает данное правило свету и бросает его, точно семя, для того чтобы оно пустило корни. В этом состоянии оно еще слабо, но со временем мало–помалу созреет. Вот почему Диана, который ввел много новых мнений, говорит в одном месте: «Я выдвигаю это мнение; но, так как оно ново, я предоставляю его времени, пусть созреет: relinquo tempori maturandamp. Так за малое время оно незаметно укрепляется, а по истечении значительного времени оно оказывается узаконенным по молчаливому одобрению церкви[140], по следующему великому правилу о. Бони: «Если мнение выставлено кем–нибудь из казуистов, и церковь не воспротивилась, это свидетельствует о ее одобрении». И в самом деле, на подобном основании он узаконивает одно из своих мнений (тр. 6, стр. 312).

- Как так, отец мой, по этому расчету выходит, что церковь одобряет все злоупотребления, которые она терпит, и все заблуждения в книгах, которых она не осуждает?

- Спорьте об этом с о. Бони, — сказал он. — Я просто рассказываю вам, а вы начинаете спорить со мной. О фактах спорить не следует. Итак, я сказал вам, что, когда таким образом, благодаря времени, мнение созрело, тогда оно совершенно вероятно и безопасно. Отсюда и происходит, что ученый Карамуэль в письме, в котором он посвящает Диане свою Основную теологию, говорит, что этот великий «Диана сделал вероятными многие мнения, которые прежде не были таковыми, quae antea non erant, и что благодаря этому теперь не грешно уже следовать им, тогда как прежде было грешно: jam non peccant, licet ante peccaverint».

- По правде говоря, отец мой, — сказал я, — у ваших отцов есть чем попользоваться. Помилуйте, двое делают совершенно одно и то же, но тот, кто не знает их учения, грешит, а тот, кто знает, не грешит! Оно, стало быть, разом и назидательно, и оправдательно? Закон Бога создавал нарушителей закона, по словам св. ап. Павла[141], а это учение делает то, что все почти становятся невинными. Умоляю вас, отец мой, наставьте меня хорошенько в нем; я не оставлю вас, пока вы не сообщите главных правил, установленных вашими казуистами.

- Увы! — сказал патер, — цашей главной целью должно бы быть: не установлять никаких иных правил, кроме правил Евангелия во всей их строгости; и по нашему образу жизни достаточно видно, что, если мы терпим некоторую распущенность в других, то скорее из снисхождения, чем с намерением. Мы вынуждены к этому. Люди до того теперь испорчены, что мы, не имея возможности привести их к себе, принуждены идти к ним сами; иначе они вовсе оставят нас, они сделают хуже, они окончательно опустятся. И вот, чтобы удержать их, наши казуисты и рассмотрели те пороки, к которым люди более всего склонны во всех жизненных ситуациях с целью, не нарушая истины, установить правила настолько легкие, что надо быть чересчур требовательным, чтобы не остаться довольным ими; ведь главная задача, которую поставило себе наше Общество для блага религии, это — не отвергать кого бы то ни было, дабы не доводить людей до отчаяния.

Итак, у нас есть правила для людей всякого рода: владельцев духовных мест, священников, монахов, дворян, слуг, богатых, торговых людей, для тех, которые запутались в своих делах, для находящихся в нужде, для женщин набожных и ненабожных, для состоящих в браке, для людей распутных. Одним словом, ничто не ускользнуло от предусмотрительности наших казуистов.

- Это значит, — сказал я, — что у вас есть правила для духовенства, дворянства и третьего сословия. Вот теперь я готов слушать их.

- Начнем с владельцев духовных мест, — сказал патер. — Вы знаете, какая теперь идет торговля духовными местами, и что, если основываться на писаниях св. Фомы и древних, в церкви оказалось бы много лиц, причастных симонии[142]. Вот почему было крайне необходимо, чтобы наши отцы своим благоразумием умерили это явление. Следующие слова Валенсии — это одно из четырех животных Эскобара — объяснят вам данный пункт. Здесь — заключение длинного рассуждения, в котором он указывает несколько выходов; лучший из них, по–моему, следующий (т. 3, стр. 2039): «Если дают благо временное за благо духовное, т. е. деньги за духовное место, и если деньги дают как цену за духовное место — это очевидная симония. Но если дают их в качестве побуждения, которое склоняет волю раздавателя духовных мест к тому, чтобы отдать его, то это не симония, даже если бы раздаватель имел в виду и ожидал денег как главной своей цели»[143]. Таннер, также член нашего Общества, говорит то же самое (т. 3, стр. 1519). хотя и признается, что «са Фома против этого, так как он учит безусловно: давать благо духовное за временное — всегда симония, если временное служит целью». Этим средством мы препятствуем бесчисленному множеству случаев симонии. Ведь кто же будет настолько зол, что, давая деньги за духовное место, откажется направить свое намерение так, чтобы давать их в качестве побуждения, склоняющего владельца духовного места уступить его, вместо того чтобы давать их в виде цены духовного места? Никого Бог не покидает настолько, чтобы и этого даже не сделать.

- Я согласен, — сказал я, — что все обладают благодатью довлеющею для совершения подобной сделки.

- Это несомненно, — ответил патер. — Вот как мы смягчили требования по отношению к владельцам духовных мест. Что касается священников, то у нас есть несколько правил, довольно благоприятных для них; вот, например, следующее правило наших двадцати четырех (тр. I, пр. II, № 96): «Может ли священник, получивший деньги, чтобы отслужить обедню, брать новые деньги за ту же обедню? Да, говорит Филиуций, если он приложит ту долю таинства, которая принадлежит ему как священнику, к тому, кто дал ему снова деньги, лишь бы он не брал столько, сколько за всю обедню, а только за часть ее, например, за треть обедни».

- Вот, отец мой, как раз один из тех случаев, где за и против очень вероятны, ибо то, что вы говорите, не может не быть таковым, при авторитете Филиуция и Эскобара. Но, оставляя это в сфере вероятности, я думаю, что можно утверждать также и противоположное и подкрепить его следующими доводами. Когда церковь разрешает бедным священникам брать деньги за обедни, так как вполне справедливо, чтобы служащий алтарю от алтаря и питался[144], то она не думает при этом, что они выманивают деньги за жертвоприношение, а еще того менее, что они могут лишать себя самих той благодати, которую они прежде всех должны здесь получить, Я прибавлю еще, что, по словам св. ап. Павла, «священники должны приносить жертву сначала за себя, а потом за народ»[145], и следовательно, им, конечно, разрешается делать и других причастными плодам жертвоприношения, но не отказываться самим добровольно от всего плода жертвоприношения и отдавать его другому за треть обедни, т. е. за четыре или пять су. Право, отец мой, если бы я имел вес, я сделал бы это мнение вероятным.

- Это было бы вам не очень трудно, — сказал патер, — потому что его вероятность очевидна. Трудность встречается там, где надо найти вероятность для мнений, прямо противоположных мнениям очевидно хорошим, и это под силу только великим людям. Отец Бони здесь особенно отличается. Просто любо–дорого посмотреть, как этот опытный казуист вникает в за и против одного и того же вопроса, тоже касающегося священников, и на все находит основания, до того он изобретателен и проницателен.

В одном месте (тр. 10, стр. 474) он говорит: «Невозможно издать закон, который обязывал бы священников служить обедню ежедневно, потому что несомненно, haud dubie, он подвергал бы их опасности служить иной раз обедню в состоянии смертного греха». И, несмотря на это, он в том же десятом трактате (стр. 411) говорит: «Священники, получившие деньги, чтобы служить обедню каждый день, обязаны служить ее каждый день», и «они не могут отговариваться тем, что не всегда они достаточно приготовлены к служению, потому что они всегда могут совершить покаянные молитвы и упражнения; а если они не исполняют этого, то это их вина, а не того, кто заказал им обедню». И, чтобы устранить самые важные затруднения, которые могли бы помешать им здесь, он в том же трактате (вопр. 32, стр. 457) так решает вопрос: «Может ли священник служить обедню в тот же день, когда он впал в смертный грех, и притом один из самых тяжких, если он наперед исповедуется? Нет, говорит Вильялобос, вследствие нечистоты своей. Но Санчес говорит: да, и без всякого греха. Я считаю последнее мнение безопасным и подлежащим исполнению на практике: et tuta et sequenda in praxis.

- Как, отец мой, этому мнению должно следовать на практике? Священник, впавший в такое беспутство, дерзнет в тот же день приблизиться к алтарю, по слову о. Бони? А не должен ли он основываться на древних законах церкви, которые отлучали от служения навсегда, или, по крайней мере, на продолжительное время, тех священников, которые совершили подобный грех, вместо того чтобы останавливаться на новых мнениях казуистов, которые допускают подобных священников к алтарю в тот же день, когда они пали?