Новейшие критики, как Гольцман, настаивают на том, что сознание необходимости страданий и смерти явилось у Христа не от начала, а именно с того времени, как Он стал открывать это Своим ученикам. Подобное утверждение является слишком решительным: мы не знаем, когда «Отец» открыл Иисусу Свою волю, – во всяком случае, как признает и сам Гольцман, спор о посте, возбужденный учениками Иоанна (Мк. 2, 18 = Мф. 9, 14 = Лк. 5, 33–39), имел место несравненно ранее исповедания Петра в Кесарии, и ответ Иисуса, хотя и неясный для спрашивавших, достаточно показывает, что уже в то время Он видел дни, когда «отнимется жених» у Его учеников. В сущности, как мы уже сказали, путь крестный определился для Христа от начала, и уже в пустыне, поборов искушения ложного мессианизма. Он явно вступил на него, хотя до последнего часа Он верил, что Отцу «все возможно»: сознавая Себя Христом, Сыном Божиим, Он несомненно верил, что Отец мог в самую последнюю минуту по молитве Его представить Ему «более

–  481  –

нежели 12 легионов ангелов», т. е. явить Его миру Судией и Мессией. Если в это верили впоследствии Его ученики, если в самый момент падения храма, объятого пламенем, тысячи иудеев ожидали внезапного знамения Сына человеческого, то и Он не был бы Мессией, «Сыном человеческим», если бы Он не верил в возможность такого конца. Во всяком случае эту веру Он засвидетельствовал перед Каиафой: «ты сказал; даже говорю вам: отныне узрите Сына человеческого, сидящего одесную и грядущего на облаках небесных» (Мф. 26, 64). За это слово Он и был осужден и, таким образом, смертью Своею запечатлел его.

Мы знаем, что Отец был для Него бесконечно сильнее и реальнее мира и что Он сознавал Себя в Нем Сыном и помазанником, носителем Его слова, пришедшим на царство, в Свое наследие. Но с другой стороны, внезапное наступление этого царства, явление Мессии в силе и славе и реализация Бога на земле – понимается Им, как суд и гибель миру, враждующему с Богом, суд всем народам, и прежде всего Израилю, который «не знает Отца», несмотря на закон и пророков. Мир является Ему достойным суда, и суд тяготеет над ним, потому что Богу в нем нет места, потому что слово Божие «не вмещается в нем»: этим мир сам себя обрекает суду и смерти, сам исключает себя из «жизни», из царства Божия. Должен ли Мессия явиться, чтобы судить этот мир, как того ждали иудеи и сами апостолы? Но ведь еще со дней Амоса пророки проповедовали, что суд Божий начнется с дома Божия и будет для него днем осуждения. Иудеи не знают, что такое Бог, если они хотят суда, перед которым обличится всякая нечистота и неправда.

Но если Мессия, пришед, не должен судить мир, то не значит ли это, что Он должен поступиться Своей царственной славой, совлечь ее с Себя, смириться в немощи и смириться до смерти, потому что Он неизбежно будет осужден враждою мира, осужден теми самыми, которые ожидали себе Судью? Мы не можем знать о том, как открылась Иисусу воля Отца о Его страданиях. Но мы знаем несомненно, что Он сознавал Себя Христом, Сыном Божиим, которому должно явиться в силе и славе; и вместе Он признавал и учил, что такое явление есть всеобщий суд и осуждение миру. Судить мир или спасти мир: Ему ясно, чего хочет Отец и какую заповедь Он дает Ему,

–  482  –

чтобы через Него открылась миру любовь Отца. В Его богосознании Ему открывается, что мир может быть спасен не славным явлением, а смертью Христа, которому надлежит судить мир. Эта смерть есть суд и осуждение миру, не вмещающему царства Божия, и вместе она есть искупление миру. Если царство славы принадлежит праведным, принадлежит Сыну Божию, то страдание и уничижение праведного, страдание Сына Божия есть обличение мира и вместежертва за мир, искупление мира от суда. Он – Отрок Божий (ебед Ягве) или «агнец Божий, несущий на Себе грех мира». В Его вольной смерти открывается любовь Отца, славится Отец в Своей любви и долготерпении – мысль, выраженная в словах четвертого евангелиста: «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного» (3, 16).

Спасти мир внешним образом нельзя, потому что суд Божий не есть внешняя опасность и наступление царства Божия не есть неприятельское нашествие. Безусловное осуждение зла есть самая непреложная правда, которая отменена быть не может; осуждение зла есть осуждение злой воли, а потому спасение понимается прежде всего как перерождение, обновление этой воли, ее внутреннее обращение к воле совершенно благой, т. е. к Богу как источнику жизни. Чтобы спасти мир, нужно показать ему эту благую волю во всем ее объеме, нужно убедить его в любви Божией и примирить мир с Богом; нужно победить мир в человеке, сделать человека в самой его воле жертвой Богу и тем примирить Бога с человеком, соединить Бога с человеком. Так христианская мысль понимала жертву Христа, и такое понимание представляется нам исторически правильным объяснением мысли самого Христа.

Царство Божие с своей правдой определяется как высшая цель человека, как абсолютное, высшее благо. Все осуждение, согласно евангельскому учению, состоит в исключении из царства Божия, или в том, что сам мир исключает себя из него. Поэтому Христу, как Спасителю, надлежит через Себя открыть доступ к Богу, сделать других причастниками «жизни», причастниками Себя, Своего существа; Ему надлежит, во исполнение пророков, заключить новый союз, новый завет между Богом и человеком. В этом смысл Его тайной вечери. В сознании Своего

–  483  –

высшего мессианического достоинства и в повиновении «воле Отца» Он отдаст Свою душу «за многих», «чтобы всякий верующий в Него имел жизнь вечную» (Иоан. 3, 16). Если так учила апостольская церковь на основании слов Христа и свидетельства Его учеников, то и беспристрастный историк не укажет иного основания, определяющего собою Его вольную смерть, кроме того, которое заключалось в Его богосознании. В кресте состояло величайшее испытание этого богосознания, величайшее искушение «Сына человеческого»; крестом измеряется духовная глубина этого богосознания, восторжествовавшего не только над страданием и смертью, но над величайшею противоположностью, какую только может вместить человек. На кресте Иисус показал, что Он «не искал Своей славы», потому что Он отдал самую эту славу, которая в Его сознании Ему принадлежала и которую Он вкушал, испытывал в Своей молитве.