Такова же телесная сладость. То чувствуешь сладость

меда,

Но скоро она, как тень, убегает, наполняя грудь горькой

желчью.

О! беги, беги, любезный богу человек, от приманки: в ней

скрыт крючок.

Приманка скрывается быстро, но в ней остается жадный

крючок.

Но не такова добродетель: она делает душу мужественной;

Сначала она тягостнее желчи, а затем нравится.

Так же бывает, когда ты неохотно принимаешь горькое

лекарство,

Однако после каждый род пищи тебе становится приятен.

И кто не хочет уступить лпхорадке, располагающей

ко сну,

У того скоро возвращается радость здоровья.

Кто вынес зиму от начала до конца, у того придет

приятпая весна.

У кого сначала дождь, у тех затем наступает туман.

Бог везде справедлив, умеряя все вещи.

Нет ничего чистого: бог все смешал.

Ибо горькое покрывается сверху сладким.

Что начинается сладким, будет иметь горький конец.

Напротив, сладость предполагает муравьиный труд.

Сладкое вкусит позднее тот, кто в силах поглотить

неприятное.

И слабые сердца в силах начать сладким,

Но только у превосходных людей сладким венчается труд.

БАСНИ ХАРЬКОВСКИЕ

Любезный приятель![103]

В седьмом десятке нынешнето века, отстав от учительской должности и уединяясь в лежащих около Харькова лесах, полях, садах, селах, деревнях и пчельниках, обучал я себя добродетели и поучался в Библии; притом, благопристойными игрушками забавляясь, написал полтора десятка басен, не имея с тобою знакомства. А сего года в селе Бабаях  [104] умножил оные до половины. Между тем, как писал прибавочные, казалось, будто ты всегда присутствуешь, одобряя мои мысли и вместе о них со мною причащаясь. Дарую ж тебе три десятка басен, тебе и подобным тебе.

Отеческое наказание заключает в горести своей сладость, а мудрая игрушка утаивает в себе силу.

Глупую важность встречают по виду, выпроваживают по смеху, а разумную шутку важный печатлеет конец. Нет смешнее, как умный вид с пустыми потрохами, и нет веселее, как смешное лицо с утаенною дельностью. Вспомните пословицу: «Красна хата не углами, но пирогами».

Я и сам не люблю превратной маски тех людей и дел, о которых можно сказать малороссийскую пословицу: «Стучит, шумит, гремит… А что там? Кобылья мертвая голова бежит»  [105]. Говорят и великороссийцы: «Летала высоко, а села недалеко» — о тех, что богато и красно говорят, а нечего слушать. Не люба мне сия пустая надменность и пышная пустошь, а люблю то, что сверху ничто, но в середке чтось, снаружи ложь, но внутри истина. Такова речь, и человек назывался у эллинов oiXr|v6<;, картинка, сверху смешная, но внутри благолепная [106].

Друг мой! Не презирай баснословия! Басня и притча есть то же. Не по кошельку суди сокровище, праведен суд суди. Басня тогда бывает скверная и бабья, когда в подлой и смешной своей шелухе не заключает зерно истины, похожа на орех пустой. От таких‑то басен отводит Павел своего Тимофея [107] (I к Тимофею, гл. 4, ст. 7). И Петр не просто отвергает басни, но басни ухищренные, кроме украшенной наличности, силы Христовой не имущие. Иногда во вретище дражайший кроется камень. Пожалуй, разжуй сии Павловские слова: «Не внимая иудейским басням, ни заповедям людей, отвращающих от истины». Как обряд есть без силы божьей — пустошь, так и басня, но без истины. Если ж с истиною, кто дерзнет назвать лживою? «Все ибо чистое чистым, оскверненным же и неверным ничто же чисто, но осквернися их ум и совесть» (К Титу, I) [108]. Сим больным, лишенным страха божия, а с ним и доброго вкуса, всякая пища кажется гнусною. Не пища гнусна, но осквернился их ум и совесть.