Лука. Я в сем согласен с Антоном и сего ж прошу.

Квадрат. Не поврежу и я вашего доброго согласия и о том же прошу.

Друг. Слышишь ли, Памва? Принимайся за гусли. Ты долго учился Давидовой песне. За десять лет можно приучиться хоть мало.

Памва. Ах! Что мне в жизни приятнее, как петь возлюбленному моему человеку? Не боюся, чтоб не пораз- нить голосов. Страшит меня сын Сирахов сими словами: «Скажи, старейшина, и не возбрани музыки».

Друг. Пой и воспой! Не бойся! Будь уверен, что сладкая ему будет беседа наша.

Памва. Но что ее приусладит, если я не искусен?

Друг. Что приусладит? То, что делает приятным отцу младолетнего сыночка неправильное болтание в речи пли худое пграние на арфе. Разве ты позабыл, что искусство во всех священных инструментов тайнах не стоит полушкп без любви? Не слышишь ли Давида: «Возлюбите господа»? А потом что? «И исповедайте, хвалите и превозносите». Любление господа есть преславная глава премудрости. Какая ж нужда в прочем? Пой дерзновенно! Но как в светской музыке один тон без другого согласного не может показать фундамента, а приобщение третьего голоса совершенную делает музыку, которая состоит вся в троих голосах, меж собою согласных, так точно и в Давидовых гуслях одна струна сомнительна, если ее с другим стихом не согласить. А при троих же свидетелях совершенно всякое слово утверждается.

Воскликнем же, господеви, в гуслях! Вооружимся согласием против проклятого языка, врага божественному нашему человеку. Авось по крайней мере из нашей компании выгоним сего нечистого духа.

Симфония [185], спречь согласие священных слов со следующим стихом: «Сказал: сохраню пути мои, чтобы не согрешать языком моим…»

Разговор: Памва, Антон, Лука п прочие

Лука. Продолжай же прптчу твою, Памва…

Памва. Наконец, те два невольника пришли к великим горам. Они о своем освобождении благодарили богу. Но голод и скука по отечеству их мучила. Как утих ветер, услышали шум вод и подошли к источнику. Старейший из них, отдохнув несколько, осмотрел места около богатого сего источника, проистекающего из ужасных азиатских гор. «Копечно, — говорит, — недалече тут люди где‑то живут». — «Не знаю, кто бы мог поселиться в сих страшных пустынях, — сказал молодой, — по крайней мере виден бы был след какой‑либо к источнику». — «Да, в близости его по камням не видать, — сказал старик, — но в дальней околичности приметил я след, весьма похожий на человеческий». Мало помедлив, поднялися узенькою тропою по кручам. Она привела их к каменной пещере с надписью сею: «Сокровище света, гроб жизни, дверь блаженства».

«Не знаю, какой дух влечет меня в темный сей вертеп, — говорит старик. — Или умру, или жив буду. Ступай за мною!» Последуя предводительству духа, пошли оба внутрь. Молодой, не терпя больше глубокой тьмы: «Ах, куда идем?» — «Потерпи! Кажется, слышу человеческий голос». И действительно, стал слышен шум веселящихся людей. Приблизившись к дверям, начали стучать. За шумом не скоро им отперли. Вошли в пространную залу, лампадами освещенную. Тут их приняли так, как родственников, сделав участниками пира. А живут здесь несколько земледельцев с семьями. Отдохнув несколько дней у сих человеколюбных простаков, праздновавших шесть дней рождение своего господина, спросили путники у Конона, который был меж ними главою, как далече живет их господин? «Он нас всем тем, что к веселости принадлежит, снабжает, — сказал Конон, — однак мы к нему в дом никогда не ходим и не видим, кроме наших пастухов, которые ему вернее прочих. Они от нас носят ему поклоны. Если желаете, можете к нему идти. Он не смотрит на лицо, но па сердце. Вам назад возвращаться нельзя. Вот двери! Вам не страшен темного вертепа путь при факеле? Господь с вами! Ступайте!

Седьмого дня по входе своем в пещеру 1771–го года с полночи вступили чужестранцы в путь господский. На рассвете услышали хор поющий: «Смертпю смерть поправ…»